краю света. За домом тянулся Люксембургский сад, огромный, как лес.  Среди
полей  пролегал  бульвар  Монпарнас  с  его  кабачками,  увитыми   зеленью
беседками и качелями. "Это уже не  Париж  и  в  то  же  время  еще  Париж.
Местность имеет что-то  общее  с  площадью  или  улицей,  с  бульваром,  с
городским укреплением, с  садом,  с  проспектом,  с  проезжей  дорогой,  с
провинцией и со столицей - действительно, со всем этим здесь есть какое-то
сходство, и все-таки здесь нет ни  того,  ни  другого,  ни  третьего:  это
пустыня"  [Бальзак,  "История  Тринадцати.  Феррагус"].  Разочарованный  и
нуждавшийся в тишине и одиночестве,  чтобы  работать  без  помех,  Бальзак
поселился тут, словно надеялся похоронить свою печаль  в  этих  затерянных
улочках, изрытых глубокими колеями. Дом стоял в переулке,  в  самом  конце
аллеи Обсерватории, в нем было два флигеля. Сюрвиль снял для своего шурина
третий этаж в одном из них. Оба  флигеля,  расположенные  между  двором  и
садом, соединяла застекленная галерея, служившая прихожей. Низкая каменная
ограда, на которой стояли вазы с  цветами,  отделяла  двор  от  сада.  Все
владение было обнесено железной решеткой. На  стене,  окружавшей  один  из
домов на улице Кассини, виднелась вывеска: "Абсолют, торговец кирпичом".
   Латуш, верный своему пристрастию к старинной  мебели,  тканям,  изящным
безделушкам, и на этот раз вызвался помочь Бальзаку обставить его  жилище.
Оноре, Латуш и общий их  друг  Оже  сами  обили  стены  блестящим  голубым
коленкором, переливавшимся, как шелк. Надо сказать, что Бальзак,  пошедший
было ко дну, быстро вынырнул на поверхность. Он не только перестал  думать
о своих долгах, но все его помыслы были заняты теперь  лишь  одним  -  как
элегантнее  обставить  квартиру.  Он  передвинул   перегородку,   заставил
тщательно вымыть  деревянную  обшивку.  За  сорок  франков  он  купил  три
коврика, за сто франков - стоячие часы на желтой  мраморной  подставке;  в
своем рабочем кабинете он поместил книжный шкаф красного дерева, на полках
там красовались великолепные книги, некоторые - "Словарь" Беля и "Тысяча и
одна ночь" - были переплетены Тувененом. "У меня нет роскоши, -  писал  он
сестре Лоре, - но обставлено со вкусом и во всем гармония".
   Какой человек, сидя в светлой галерее, обитой  веселеньким  перкалем  в
белую и голубую полоску, в состоянии думать о кузене Седийо и его зловещем
балансе? "Слева, за драпировкой, притаилась небольшая дверь,  она  вела  в
ванную комнату, стены которой были оштукатурены  под  мрамор,  сама  ванна
также была отделана под  мрамор;  свет  проникал  сюда  сквозь  высокое  и
широкое окно с красными матовыми стеклами; проходя сквозь  них,  солнечные
лучи казались розовыми", - рассказывает  Верде.  Ванная  комната  точно  у
хорошенькой женщины! Бело-розовая спальня, залитая ровным светом, отливала
золотом. "Прямо спальня юной новобрачной, герцогини пятнадцати лет". Возле
изголовья кровати, скрытая складками драпировки из бело-розового  муслина,
находилась потайная дверь: через нее, пройдя  по  черной  лестнице,  можно
было попасть прямо в сад. В рабочем кабинете лежал толстый пушистый ковер,
узор его был выткан на черно-синем фоне; в шкафу стояло множество  книг  в
переплетах из красного сафьяна с гербом Бальзаков  д'Антраг;  на  этажерке
черного дерева лежали красные картонные  папки  с  золотыми  литерами,  на
верхней полке виднелась гипсовая статуэтка Наполеона I. К ножнам шпаги был
прикреплен листок бумаги со следующей надписью: "То, чего он  не  довершил
шпагой, я осуществлю пером. Оноре де Бальзак". Он  готовил  декорации  для
будущих шедевров.
   Наконец,  для  того  чтобы  обитатель  этого   очаровательного   жилища
соответствовал обстановке, Бальзак  заказал  у  портного  Бюиссона  (улица
Ришелье, дом номер сто восемь) "29  апреля  -  черные  выходные  панталоны
стоимостью 45 франков и белый пикейный жилет за 15 франков; 23 мая - синий
сюртук из тонкого сукна за 120 франков, тиковые панталоны цвета маренго за
28 франков,  светло-коричневый  пикейный  жилет  за  20  франков".  В  его
безумствах было даже нечто героическое. Он словно говорил: "Мои  кредиторы
вопят, кузен их усмиряет; семья наша разоряется, а я трачу деньги". Но кто
же будет расплачиваться?  Проще  всего  было  с  портным  Бюиссоном:  этот
образцовый  поставщик  принимал  векселя  Оноре,  разрешал  их  без  конца
переписывать - он верил в будущее своего  гениального  клиента.  Преданный
поклонник  Бальзака,  он  до  такой  степени  был  ослеплен  его  пылом  и
остроумием,  ему  так  льстили  похвалы  заказчика,  что  порою  он   даже
рассчитывался с кухаркой Оноре и принимал участие  в  невероятных  деловых
начинаниях Бальзака, которого называл "мой клиент, мой  соотечественник  и
почти, осмеливаюсь сказать, мой друг". Что же касается торговцев  мебелью,
Латуш выдавал дружеские векселя и сам входил в долги, чтобы спасти  своего
собрата. Кроме того, Латуш помогал устраивать в газеты и  журналы  статьи,
которые писал Оноре; в его поведении причудливо  смешивались  великодушие,
кокетство и мизантропия.

   "Человек, вы обещали прийти проведать своего больного  собрата;  вы  не
пришли; это в порядке вещей. А я,  стараясь  снискать  ваше  благоволение,
хочу вам сообщить, что рукопись, которую вы мне оставили, уже у  господина
Канеля: он, радея о  ваших  интересах,  пришел  за  нею  сам...  Прощайте,
человек. Радости вам и здоровья".

   Удобно устроившись за красивым письменным  столом,  забыв  и  думать  о
своих  плачевных  делах  в  силу  чудесной  способности   отвлекаться   от
действительности, Бальзак вновь ощутил горячее желание писать. Но  за  что
приняться?  Он  приступал  ко  множеству  произведений  и  ни  одного   не