раз его навестили только племянницы.

   "Я догадался, что это фокусы моей матушки, и, одевшись, поехал  к  ней,
как полагается. Принят я был весьма нелюбезно... Ей хотелось сделать  меня
во всем виноватым. Вчера она сто раз говорила  Лоре:  "Вот  увидишь,  твой
брат не приедет меня поздравить". И  она  встретила  меня  чуть  ли  не  с
ненавистью из-за того, что ее предвидения не оправдались...  Что  касается
меня, то я твердо решил заезжать к матери  только  на  Новый  год,  на  ее
именины, в День рождения и дольше десяти минут у нее не оставаться. А тебе
достаточно  лишь  обмениваться  с  моей  матерью   и   сестрой   визитными
карточками..."

   В-третьих - Лиретта Борель. Она требует свой вклад в общину  и  желает,
чтобы Бальзак присутствовал при ее пострижении  в  монахини.  А  ведь  это
очень долгая церемония, времени на нее уйдет  не  меньше,  чем  на  четыре
страницы рукописи. "Эти  мошенницы  монашки  воображают,  будто  весь  мир
вращается вокруг них". Но он смирился. Надо ведь, чтобы "его дорогая жена"
и Анна были представлены на "похоронах Анриетты Борель".  Впрочем,  он  не
пожалел, что пришел.

   "Поскольку я никогда не видел обряда пострижения, - писал он Ганской, -
я смотрел во все глаза, все изучал, все наблюдал с  таким  вниманием,  что
меня, вероятно, принимали за человека весьма благочестивого...  Церемония,
кстати  сказать,  внушительная  и  крайне   драматическая...   Я   и   сам
взволновался, когда три постригающиеся  бросились  наземь,  а  их  закрыли
погребальным покровом, прочли над этими тремя существами, отрекающимися от
мира, заупокойные молитвы, а вслед за  тем  они  появились  в  подвенечном
наряде,  в  венках  из  белых  роз  и   принесли   обет   быть   невестами
Христовыми..."

   После "пострижения" Бальзаку разрешили поговорить с Лиреттой; она  была
очень весела. "Ну вот, теперь вы невеста!" - сказал он ей смеясь.
   В-четвертых, работа.  Раньше  она  была  счастьем,  теперь  воображение
сдало. "Мне крайне трудно писать, - жалуется Бальзак в письме к Ганской, -
мысль не свободна, она больше не принадлежит мне...  Вчера  весь  день  на
душе была такая ужасная тоска... А ведь надо кончить шесть  листов,  чтобы
дополнить  один  из  томов  "Человеческой  комедии"..."  Глаза  все  время
моргают, зрение так ослабело, что, работая ночью, Бальзак свой  подсвечник
на три свечи заменял пятисвечным канделябром. "Так я за  две  ночи  сжигаю
свечей на полтора франка. Понятно, сударыня? Да дров выходит на два франка
и на пятьдесят сантимов кофе - в общем, расходов на четыре франка за ночь.
Вот как подорожали сказки "Тысячи и одной ночи"!.."
   С "Крестьянами"  дело  застопорилось.  Бальзак  попробовал  взяться  за
"Последнее  воплощение  Вотрена"  -  четвертую  часть  "Блеска  и   нищеты
куртизанок". Раз двадцать он  начинал  первую  страницу,  но  она  все  не
удовлетворяла его. Кстати сказать, книга разбухла - в ней уже  не  три,  а
четыре части, третья часть вначале называлась "Судебное следствие",  чтобы
ее написать, автору приходится заглянуть в  тюрьму  Консьержери.  Читатели
будут восхищаться красотами,  которыми  изобилует  конец  романа,  но  они
созданы были позднее. В  1846  году  дело  продвигалось  трудно.  Газетные
хроникеры заявляли даже, что Бальзак позабыт.  "Что  сталось  с  господами
Сулье и де Бальзаком?" - спрашивал 15 сентября 1846 года некий репортер  в
журнале "Юнивер" в статье "Новости литературного мира". Талант вернется ко
мне, писал Бальзак в Неаполь даме своего сердца, но вернется в  тот  день,
когда  женитьба  избавит  меня  от  неуверенности.  "Это  не  любовь,  это
наваждение". Во всяком случае, можно сказать, что мысль о союзе с  Ганской
всецело завладела им и лишала его воображение творческой свободы.
   Да  если  б  эта  женитьба  была  твердо  решена!  Но  переписка  между
влюбленными полна ссор и упреков. Сестра Ганской, Алина Монюшко,  написала
Еве, что Бальзак  -  "расточитель,  сумасброд,  любитель  свежего  мясца".
Ганская жеманно пишет Бальзаку, что ей страшно  оказаться  слишком  старой
для него. Она спрашивает:  "Тебе  нужны  молодые  девушки?"  Он  отвечает:
"Право, это  уж  чересчур!  Ведь  я  боюсь  только  одного  -  что  я  уже
недостаточно молод для тебя! Я хотел бы, чтобы мне было двадцать пять лет.
Будь старой сколько хочешь, только люби меня..." Сова  тоже  изощряется  в
колкостях.

   "Домоправительница моя сказала: "Ах, вы любите, вы любите... Вы  любите
только самого себя (на прощание она старается выставить меня эгоистом), и,
если бы вам предложили в невесты двадцатилетнюю девушку, у которой есть  и
титул и сто тысяч франков годового дохода, вы бы с удовольствием  женились
на ней..." "Прежде всего, - ответил я, - такой  девушки  нет".  Весьма  об
этом сожалею, так как дальнейшие мои слова останутся недосказанными.  А  я
хотел бы сказать, что, если бы такая невеста существовала, будь она  столь
же хороша собой, как мадемуазель де Дино (ныне госпожа  де  Кастеллан),  и
будь она, как сия красавица, урожденная Талейран, да  имей  она  даже  сто
пятьдесят тысяч франков годового дохода, я все равно бы на ней не женился,
так как за двоеженство ссылают на каторгу, а то и вешают..."

   Влюбленный бенгали утратил пылкость.