превращение оставалось  таинственным  даже  для  него  самого.  Переплавка
происходила  в  бессонные  ночи,  в  часы  труда  и  творческого  экстаза,
"возвышенного  пароксизма  разума,  подстегнутого  волнением,  когда  муки
рождения исчезают, сокрытые  радостным  и  непомерным  возбуждением  ума".
Мелькнет, как молния, мысль, зацепится за знакомый человеческий силуэт или
за какой-нибудь лафатеровский тип - и вдруг образ  обретает  жизнь,  перед
глазами встает Мишю и видится бороздка на его  шее,  как  будто  ожидающая
ножа гильотины; а вон там Вотрен с рыжей  шерстью  на  груди,  Корантен  в
буром паричке, точно сделанном из пырея.
   Дома и города "Человеческой комедии" - это соединение  камня  и  мысли.
Для каждого сюжета нужна  своя  декорация.  Бальзак  пользуется  картинами
знакомых  ему  городов:  Тура,  Безансона,  Сомюра,  Ангулема,   Иссудена,
Геранды, Алансона, Лиможа, Фужера, и, если ему нужно,  он,  не  колеблясь,
рисует тот Сомюр, который подходит  для  его  романа,  пользуясь  чертами,
подмеченными в Туре или Вуврэ. Он берет с собою и  своих  актеров.  Труппа
переезжает с одного места  на  другое.  Филипп  Бридо,  парижанин,  вносит
смятение в Иссуден;  Бьяншон,  уроженец  Сансера  (как  и  Лусто),  делает
карьеру в Париже. Начиная  с  1842  года  бальзаковский  мир  живет  столь
интенсивной жизнью, что порождает свою собственную игру случая.
   Некоторые рассказы будут "перекрестками",  где  встречаются  персонажи,
уже хорошо знакомые читателю  и  на  время  рассказа  замешанные  в  новую
интригу.  К  новеллам  типа  "перекрестка"  принадлежат  "Принц   богемы",
"Деловой человек", "Комедианты неведомо для себя". Сделаны  эти  вещи  без
особого старания: в центре забавная история, к которой присоединены  бегло
набросанные этюды о  нравах,  и  все  связано  с  "Человеческой  комедией"
повторяющимися именами. Государственного советника Клода Виньона мы раньше
знали как литературного критика; знаменитый  художник  Леон  де  Лора  был
когда-то мальчишкой на побегушках - Мистигри. Бальзак, не колеблясь, пишет
в скобках: (см. "Беатриса"), (см. "Музей  древностей").  В  "перекрестках"
почти нет сюжета, но они дороги почитателям Бальзака,  потому  что  в  них
встречаются обычные его персонажи. Итак, "Человеческая комедия" идет,  как
жизнь, - день за днем. Автор, будучи в рабстве у  издателей  и  газет,  не
может возводить здание, как ему вздумается, - он должен  бегать  от  одних
строительных  лесов  к  другим.  Да  так,  пожалуй,  и  лучше.   Случайные
принуждения  воспроизводят  закономерности  жизни.   Вначале   приходилось
подтасовывать, менять имена, подправлять даты, чтобы в единые рамки  вошли
противоречивые элементы. Но вот бальзаковское общество  уже  существует  и
само определяет свои драмы. Целое стало бесконечно больше суммы слагаемых.
   Несмотря  на  сдержанность  парижской  прессы,  для   которой   Бальзак
оставался излюбленной мишенью, его Прометеево творение  мало-помалу  стало
внушать уважение и своей грандиозностью, и красотой. Как человек,  Бальзак
по-прежнему изумлял, а зачастую и шокировал своих поклонников. Если Бодлер
не говорил, как Сент-Бев, о "промысловой литературе", он все же удивлялся,
что в этом поэтическом уме повсюду цифры, как в кабинете финансиста.

   "Это действительно был он, человек, терпевший легендарные  банкротства,
пускавшийся в гиперболические и  фантасмагорические  предприятия,  где  он
неизменно забывал засветить фонарь во мраке неизвестности; это он, великий
мечтатель, непрестанно  предающийся  "поискам  абсолюта"...  Да,  это  он,
чудак, столь  же  невыносимый  в  жизни,  сколь  обворожительный  в  своих
произведениях,  толстый  ребенок,  надутый  гениальностью  и   тщеславием,
существо, у которого столько же достоинств, сколько и недостатков,  причем
последние не решаешься отмести, боясь потерять первые".

   Да, недостатки Бальзака являются также и  его  достоинствами.  Если  он
превратил  роман  о  нравах,  "такой  мещанский   жанр,   в   изумительные
произведения, всегда любопытные, а зачастую возвышенные, то произошло  это
потому, что он вложил в них все  свое  существо".  Если  он  умел  придать
сражению между двумя нотариусами значительность  битвы  между  враждующими
нациями, то могло так получиться лишь потому, что он сам не раз попадал  в
клещи адских дробильных машин финансовой системы и юрисдикции, писал Ален.
"Его гениальность как раз состоит в том, что он брал сюжетом обыденное  и,
ничего не меняя в нем, делал его высоким".
   Лишь тот, кто сам не пережил "Человеческой комедии", может  находить  в
ней преувеличения. Для Бальзака она чересчур правдива; она убивает его. Он
видит вокруг себя три тысячи персонажей, а за ними Апокалипсис,  ожидающий
нас в далеком будущем, "когда земной шар перевернется, как больной во сне,
и моря станут континентами", обнажив кости двадцати миров, в том  числе  и
нашего. Какой человеческий мозг мог  бы  еще  вынести  подобные  усилия  и
подобные видения? Знал ли Бальзак в своем разгуле безмерного труда, что он
отдает свою жизнь в обмен на силу творчества? Как  Рафаэль  в  "Шагреневой
коже", он не мог  отказаться  от  желаний,  не  мог  не  творить.  Подошвы
башмаков его увязали в грязи будничной жизни, а мысли обнимали  весь  мир,
демиургом которого он был.

   МУДРОСТЬ БАЛЬЗАКА

   Практическая мораль "Человеческой  комедии"  имеет  две  стороны,  одна
сквозит в прощальном письме Анриетты де Морсоф Феликсу де Ванденесу.  Она,
как вы помните, советует ему уважать правила общества и строго блюсти свою