ее памятный альбом, который за четверть века совершенно растрепался. Потом
она смиренно просила прощения за свои "сумасбродные желания":

   "В другой раз я постараюсь не беспокоить тебя бессмысленными просьбами.
Обещаю всецело полагаться на тебя, даже в тех случаях, когда речь  идет  о
вещах для меня очень важных, как  в  прошлый  раз,  когда  мне  захотелось
переплести мой любимый, бесценный альбом..."

   Надо прямо сказать: только  потому,  что  его  собственная  жизнь  была
плодотворной и кипучей, Гюго считал, что и другим должно  быть  отрадно  в
лучах его славы.
   В мае обе Адели возвратились, и очень вовремя, так как в июне,  впервые
в своей жизни, Виктор Гюго серьезно заболел. В течение  нескольких  недель
его жизнь была в опасности из-за карбункула.

   Шарль Гюго - Этцелю, 22 июля 1858 года:
   "Отец три недели сильно страдает из-за нарыва, который вот  уже  десять
дней приковывает его к постели. Из-за этого он не может ответить  на  твое
письмо. Страдания были мучительны, и лишь  теперь  ему  становится  лучше.
Затвердение  осложнилось  двумя  абсцессами.  Пришлось  сделать  операцию,
которая избавила от нагноения. Рана огромная и расположена на  спине,  так
что она не позволяла ему, да и сейчас не позволяет, свободно двигаться..."

   У больного в спине была настоящая дыра, и  потому  он  должен  был  все
время лежать ничком. Измученный жаром, он  сочинил  стихи:  "Я  слышал  по
ночам, как бьется  кровь  в  ушах".  Бедняжка  Жюльетта,  которая  в  силу
морального кодекса  "Отвиль-Хауз"  не  смела  навещать  его,  провела  три
ужасных недели. Она посылала ему то, что  могла  придумать:  свежие  яйца,
записки,  корпию,  цветы,  виноград,  свою  Сюзанну,  три  ягоды   садовой
земляники, еще остававшиеся на грядке.

   "Мой бедный, обожаемый, как бы я хотела быть сейчас твоей  служанкой  и
все делать для тебя, не докучая твоей семье... О, почему твоя жена, святая
женщина, не может заглянуть в глубины моей совести и сердца? Тогда она  не
сердилась бы  за  эту  помощь,  а  была  бы  растрогана  и  прониклась  бы
благодарностью..."

   Наконец он появился на балконе, и Жюльетта увидела его:

   "Бедный мой, любимый мой, даже издали заметно, как ты исстрадался! Твое
удивительное, благородное лицо осунулось и показалось мне  таким  бледным,
что я испугалась, не потерял ли ты сознание,  выйдя  на  балкон!  Надеюсь,
тебе не  повредит,  что  ты  вышел  и  долго  стоял  на  своей  голубятне.
Бедненький мой! Выздоравливай поскорее".

   Весь конец  1858  года  изгнанниками  все  больше  овладевали  тоска  и
усталость. Время так тянулось, жизнь была так уныла.

   Франсуа-Виктор Гюго - своему другу:
   "Вы не можете себе представить, как тоскливо сейчас в  "Отвиль-Хауз"...
Боюсь, как бы маленькая тесная семья изгнанников на этот раз не распалась.
Во всяком случае, мы переживаем мрачный период изгнания, и я не вижу конца
пути..."

   Вакери, не выдержав, возвратился в Вилькье,  оставив  в  изгнании  свою
кошку Муш.

   Виктор Гюго - Луизе Бертен:
   "Мне хотелось бы, чтобы моя семья возвратилась, довольно  того,  что  я
один буду тут, исполняя свой долг и жертвуя  собой.  Но  они  не  пожелали
оставить меня. Мои дети предпочли не расставаться со мной, как я предпочел
не расставаться со свободой. Шарло, Тото, Деде окрепли духом. Они  приняли
одиночество и изгнание и сохраняют безмятежное спокойствие".

   Заблуждение великого художника. Ни Шарло, ни  Тото,  ни  Деде  не  были
безропотны и смиренны. Они не хотели  совсем  покинуть  отца,  но  жаждали
длительных передышек. 8 мая 1859 года госпожа Гюго  и  ее  дочь  уехали  в
Англию. Их сопровождал Шарль, затем к ним присоединился Франсуа-Виктор.  В
Лондоне младшая Адель, уже увядшая барышня, смогла наконец вести  светский
образ жизни, бывать в театрах,  танцевать  на  балах,  посещать  музеи  и,
конечно же, вновь встретиться с  лейтенантом  Пинсоном,  которого  она  не
забывала со времен Джерси. Между тем на Гернси  Жюльетта  не  жалела  сил,
стараясь сблизить отца с сыновьями, которые в  то  время  обедали  у  нее.
Шарло и Тото питали симпатию к  своему  "доброму  другу  госпоже  Друэ"  и
восторгались собранными ею реликвиями, связанными с именем Гюго.  И  в  ее
жизни также бывали минуты отчаяния, когда, измученная  его  изменами,  она
грозилась уехать в Бретань.
   Но для Гюго любовные жалобы, удовольствия и  семейные  ссоры  не  имели
никакого значения, они рассеивались, "словно мрак иль ветер".  Он  никогда
не испытывал сожалений и не подвергал анализу свои чувства. Он  был  "тем,