| |
возмездия могущественного соседа. Он решил написать и мгновенно издать
короткий памфлет: "Наполеон Малый". То была потрясающая импровизация,
обвинительная речь в духе классической римской традиции: плавность
Цицерона, выразительность Тацита, сатира Ювенала. Это проза поэта,
ритмическая и прерывистая, проникнут тая сдержанной яростью, что
составляет красоту поэзии. Стиль книги напоминал то гневные обличения
пророка, то беспощадную иронию Свифта.
"Прежде всего, господин Бонапарт, вам следовало бы хоть немного
познакомиться с тем, что такое человеческая совесть. Есть на свете две
вещи, которые называются Добро и Зло. Для вас это новость? Придется вам
объяснить: лгать - нехорошо, предавать - дурно, убивать - совсем скверно.
Хоть оно и полезно, но это запрещено. Да, сударь, запрещено. Кто
противостоит этому? Кто не разрешает? Кто запрещает? Господин Бонапарт,
можно быть хозяином, получить восемь миллионов голосов за свои
преступления и двенадцать миллионов франков на карманные расходы; завести
Сенат и посадить туда Сибура, можно иметь армию, пушки, крепости,
Тролонов, которые будут ползать перед вами на брюхе, и Барошей, которые
будут ходить на четвереньках; можно быть деспотом, можно быть всемогущим,
- и вот некто, невидимый в темноте, прохожий, незнакомец встанет перед
вами и скажет: "Этого ты не сделаешь" [Виктор Гюго, "Наполеон Малый"].
Для того чтобы беспрерывно работать в течение дня, Гюго отказался от
"обедов и семейных торжеств", являвшихся утешением для изгнанников.
Изгнанник по воле судьбы и по врожденной склонности, он чувствовал себя
почти счастливым. "Никогда у меня не было так легко на сердце, никогда я
не был так доволен". Он знал, что несчастье, которое он переживал,
возвышает его в глазах французов. Жюль Жанен ему писал: "Вы наш вождь и
наш Бог... В вас воплощены Возрождение и Жизнь. Стоило вам только немного
удалиться, испытать несчастье, как все увидели ваше величие. Всего лишь
три дня назад, когда Сен-Марк Жирарден со своей кафедры в Сорбонне просто
упомянул ваше имя, приводя примеры риторики, сразу же раздались дружные
рукоплескания в честь этого прославленного, этого великого имени". Одному
из корреспондентов Гюго сказал: "Не я подвергаюсь преследованиям -
преследуют свободу, не я в изгнании - в изгнании Франция". Он встречался с
некоторыми изгнанниками: Шельшером; полковником Шаррасом, крупным военным
ученым, благородным человеком; с Жирарденом. С издателем Этцелем,
изгнанником, воинствующим республиканцем, верным другом и хорошим
писателем, он составил проект: "Воздвигнуть литературную крепость, из
которой писатели и издатели откроют огонь по Бонапарту". Жюль Этцель,
издатель сочинений Бальзака и Жорж Санд, казался подходящей фигурой для
того, чтобы осуществить техническое руководство этим предприятием.
Возможно ли подобное начинание в Бельгии? Это было небезопасно.
Императорская полиция оказывала давление на бельгийскую магистратуру.
"Если не в Брюсселе, то на острове Джерси", - говорил Гюго.
А бедная Жюльетта встречалась со своим Виктором еще реже, чем в Париже.
Она посылала Сюзанну на Гран-Пляс отнести Гюго "что-нибудь вкусненькое",
продолжала писать свои "заметки", отмечала знаменательные для нее
годовщины и все же думала: "Зачем придерживаться традиций и отмечать день
первой любовной встречи, когда у него любви ко мне уже нет, а есть только
долг, чувство жалости, человеческого уважения?" Не лучше ли отказаться "от
всех этих ребячеств, которые так не подходят к моим седым волосам?.. Есть
цвета, оттенки и наряды, которые не подходят пожилым женщинам". Жюльетта
постарела до времени - в сорок шесть лет раздалась, отяжелела. Сознавая
этот упадок, она делала трогательные усилия отречься от прежней своей
роли, принося ее в жертву приличиям, обязательным для изгнанника. Гюго
довольно сурово запретил ей приходить к нему, меж тем как он принимал у
себя всяких любопытствующих, равнодушных и праздных людей. "Ты даже не
замечаешь, сколько жестокости и несправедливости в твоем пренебрежении ко
мне. Тебе твое самолюбие важнее моего страдающего сердца". Гюго совсем
отдалился от нее в Брюсселе и проявлял там в течение двух месяцев
необыкновенную воздержанность, которая, впрочем, "была ему свойственна уже
давно, уже целых восемь лет", жаловалась Жюльетта. Относился ли он так к
другим женщинам? У нее были все основания сомневаться в этом. "Наберитесь
смелости, - сказала она ему, - и признайтесь раз и навсегда в своем
физическом и моральном непостоянстве... Я помню время, когда ты любил
только меня, но помню также день, когда ты под предлогом недомогания
впервые оставил меня одну, но все объяснилось просто: ты увлекся
другой..." Ожидая его, служанка-любовница переписывала "Наполеона Малого",
штопала носки своего "дорогого" и смотрела, как в небе проплывают облака.
Все же Гюго смилостивился над ней: когда Леони д'Онэ в январе 1852 года
вздумала приехать к нему в Брюссель, он сразу же забил тревогу,
обратившись за содействием к жене, своей союзнице:
Виктор - Адели Гюго:
"Она намерена выехать 24-го. Пойди к ней тотчас же и постарайся ее
образумить. Необдуманный поступок в такой момент может привести к
серьезным неприятностям. Теперь все смотрят на меня. Моя жизнь, полная
трудов и лишений, проходит у всех на виду. Я пользуюсь всеобщим уважением,
которое проявляется даже на улицах... Ничего не нужно изменять в данных
|
|
