"Дети кондитеров и пирожников не бывают лакомками. Сын Александра Дюма,
банкира всех тех, кто никогда не отдает долгов, не мог бросать на ветер ни
своих экю, ни своей дружбы. Крайняя сдержанность  Александра  -  следствие
полученного им воспитания и тех примеров, которые он видел. Жизнь его отца
для него - фонарь, горящий на краю пропасти.
  Дюма-сын прежде всего - человек долга. Он выполняет его во  всем...  Вы
не найдете у него внезапного горячего порыва, свойственного Дюма-отцу.  Он
холоден внешне и, возможно, охладел душой с того времени, как в его сердце
угас первый пыл страстей.
  Его юность - я едва не сказала: его  отрочество  -  была  бурной...  Он
остепенился с того момента, как к нему пришел успех.
  Он стал зрелым человеком  за  одни  сутки,  в  свете  рампы,  под  гром
аплодисментов.  Теперь  это   человек   рассудительный   и   рассуждающий
подсчитывающий свои ресурсы, ничего не делающий с налету, изучающий  людей
и вещи, остерегающийся всяких неожиданностей  и  увлечений  и  опасающийся
привычек, даже если они приятны и сладостны.
  Он  человек  чести.  Он  выполняет  свои   обещания...   Он   серьезен,
положителен  он экономит, помещает деньги в банк,  интересуется  биржевыми
курсами и подготовляет свое будущее. Его мечта - жить в  деревне.  Он  уже
теперь помышляет об отдыхе и покое...
  Он недоверчив. Он весьма невысокого  мнения  о  роде  человеческом.  Он
доискивается до причин всего, что  видит...  Ирония  его  глубока   он  не
насмехается - он жалит. У него есть друзья, которые любят его сильнее, чем
он любит их. Его профессия - разочарование, горький плод опыта...
  Неизменный предмет его нападок - страсть, как ее понимали двадцать пять
лет тому назад. Женщины непонятые и неистовые не вызывают у него  никакого
сочувствия. Он готов сказать им, когда они плачут:  "Что  вы  этим  хотите
доказать?"

  Отец  и  сын  были  блистательными  собеседниками,  но  разного  стиля.
Дюма-отец, говоря, сочинял, как бы набрасывал главу из романа.

  "Я слышал, - вспоминает доктор Меньер, - как Александр Дюма рассказывал
о Ватерлоо генералам, которые были в  сражении.  Он  говорил  без  умолку,
объяснял,  где  и  как  стояли  войска,  и  повторял   произнесенные   там
героические слова. Одному из генералов удалось, наконец, перебить его:
  - Но все это не так, дорогой мой, ведь мы там были, мы...
  - Значит, мой генерал, вы там решительно ничего не видели..."

  Дюма-сын, не  столь  многословный,  достигал  того  же  эффекта  своими
едкими, нередко - блестящими остротами.

  Дневник Гонкуров, 20 мая 1868 года:
  "Сегодня вечером у принцессы мы  впервые  услыхали  остроты  Дюма-сына.
Остроумие у него грубое, но неиссякаемое. Своими ответами он рубит направо
и налево, не заботясь о вежливости  его  апломб  граничит  с  наглостью  и
обеспечивает  его  словам  неизменный  успех   и  ко  всему  примешивается
жестокая горечь... Однако бесспорно,  что  остроумие  у  него  самобытное,
жалящее, колючее, живое, на мой взгляд, оно выше сортом, чем  то,  которым
насыщены его пьесы, благодаря краткости  и  отточенности,  отличающим  его
только что родившиеся остроты...
  Он защищал тезис, что  у  всех  без  исключения  людей  все  чувства  и
впечатления зависят  от  состояния  желудка  -  хорошего  или  плохого   в
подтверждение он рассказал об одном из своих друзей, которого он привел  к
себе обедать в день смерти жены этого человека, горячо  любимой  жены.  Он
положил ему кусок мяса, но гость вдруг протянул свою тарелку  и  с  нежной
мольбой в голосе сказал:
  - Дайте, пожалуйста кусочек пожирнее!
  - Что поделаешь, желудок! - добавляет Дюма. - У него  был  великолепный
желудок  он не мог испытывать сильную скорбь... Вот и  Маршаль...  Маршаль
при его желудке никогда не умел огорчаться..."

  Частная жизнь  Дюма  с  зеленоглазой  княгиней  была  нелегкой.  Но  он
по-прежнему восхищался "русскими дамами, которых  Прометей,  должно  быть,
сотворил из  найденной  им  на  Кавказе  глыбы  льда  и  солнечного  луча,
похищенного у Юпитера... женщинами, обладающими особой тонкостью и  особой
интуицией, которыми они обязаны своей двойственной  природе  -  азиаток  и
европеянок, своему  космополитическому  любопытству  и  своей  привычке  к
лени... эксцентрическими существами, которые  говорят  на  всех  языках...
охотятся на медведей, питаются одними конфетами, смеются  в  лицо  всякому
мужчине, не  умеющему  подчинить  их  себе...  самками  с  низким  певучим
голосом, суеверными и недоверчивыми,  нежными  и  жестокими.  Самобытность
почвы, которая их взрастила, неизгладима, она не поддается ни анализу,  ни
подражанию..."
  Эпоха накладывает свою  печать  на  характеры.  Дюма-отец  поднялся  на
подмостки в те дни, когда Фортуна щедро раздавала  дары.  Скучающий  Париж
1828 года завоевать было легко. Только-только минули времена, когда солдат
за четыре года становился генералом. Люди торопились все  увидеть  и  всем
овладеть. Всякая экстравагантность была  по  вкусу,  ибо  действительность
превосходила  самую  смелую  фантазию.  Дюма-отец,   бесшабашная   богема,