пылились в 
каком-то углу. Дюре очень долго рассматривал "Лизу", решил ее приобрести и 
предложил за нее 
художнику тысячу двести франков.
       Внушительная сумма! Ренуар, получив ее, был вне себя от радости. Неужели 

настал конец 
нужде? У Ренуара были основания в это поверить, потому что и Дюран-Рюэль в свою 

очередь стал 
проявлять к нему интерес. Художник решил, что он наконец "пробился", что для 
него закончился 
тот более или менее длительный период безвестности, всеобщего равнодушия, нужды 

и лишений, 
который почти неизбежно испокон веков выпадает на долю молодых людей, если они 
вступают в 
жизнь без денег, без связей и могут рассчитывать только на собственный талант и 

упорство.
       Ренуар упивался своим "успехом". Наконец-то он сможет снять мастерскую, 
действительно достойную называться мастерской, подальше от левого берега, 
атмосфера которого 
казалась Ренуару слишком "специфичной". (Дега говорил о Фантен-Латуре: 
"Безусловно, он 
пишет превосходные вещи. Жаль только, что это немного отдает левым берегом!") В 

то же время 
он окажется поближе к кафе Гербуа. В конце концов Ренуар устроился вместе с 
братом на нижних 
склонах Монмартрского холма, на улице Сен-Жорж, 35.
       Мастерские известных художников, членов Академии, были, как правило, 
загромождены 
бесчисленным множеством всяких редкостей и диковинок, призванных создать 
"художественную" атмосферу: были тут и драгоценные ткани, и старинные доспехи, 
и 
церковные 
облачения, и роскошные седла - всякий дорогостоящий антикварный хлам... По 
сравнению с 
подобными мастерскими мастерская Ренуара казалась пустой. Тут были только 
мольберты, 
несколько стульев, два низких кресла и диван, покрытый вылинявшей тканью, на 
который были 
набросаны разноцветная одежда и женские украшения, да сосновый стол, на котором 

в беспорядке 
валялись краски, кисти и прочее живописное снаряжение. Повсюду стояли рядами 
повернутые к 
стенам картины. Другие картины, без рам, висели на гвоздях, образуя светлые 
пятна на фоне 
серых обоев. У Ренуара не было нужды в дамасском оружии и кальянах. Пышность и 
блеск, к 
которым его влекло, он носил в своей душе. Его глаза преображали помещение, 
которое, несмотря 
на свое скудное убранство, все равно было куда более богатым и роскошным, чем 
те 
мастерские, 
перед которыми в приемные дни теснились вереницы экипажей.
       Сквозь громадное застекленное окно щедро лился дневной свет. Художник 
напевал какую-
нибудь модную песенку, брал сигарету, затягивался, не замечая, что она потухла, 

потом снова ее 
зажигал. Все в нем было в движении: тело, лицо, ставшее уже морщинистым 
(Ренуару 
было 
тридцать два года) и подергивавшееся от тика, глаза, из "которых один все время 

подмигивал", 
длинные худые пальцы, то и дело "хватавшие кисти" 1... Он писал, напевал. Скоро 

он пойдет 
перекусить в молочную мадам Камиллы, расположенную напротив. Потом вернется в 
мастерскую 
писать - отдаваться счастливому, "сладострастному" процессу живописи. "Что 
может 
быть на 
свете печальнее, когда после смерти художника открывают его мастерскую и не 
находят в ней 
вороха этюдов! Какую безрадостную лямку он тянул!"