удержаться, она и сама не раз выговаривала ему, что он живет "в ненормальных 
условиях". 
Ничего этим не добившись, она решилась написать в Эттен. Она ведь сама мать, и 
потому ее 
долг - рассказать пастору и его жене, что приключилось с их сыном. Видно, они 
полагают, что 
он живет у нее в тепле и уюте, а ведь он раздал все, что у него было, ровным 
счетом ничего 
себе не оставив: когда ему нужно одеться, он кроит себе рубашку из оберточной 
бумаги.
     В Эттене пастор с женой, молча перечитывая письмо матушки Дени, печально 
качали 
головой. Значит, Винсент вернулся к своим чудачествам. Вечно одно и то же! Что 
же делать? 
Очевидно, остается одно: поехать к нему и вновь - в который раз - отчитать 
этого 
большого 
ребенка, который, видимо, совершенно не способен жить, как все.
     Матушка Дени не солгала: неожиданно прибыв в Вам, пастор застал Винсента 
лежащим в 
лачуге; его окружали углекопы, которым он читал Евангелие.
     Был вечер. Тусклый свет лампы освещал эту сцену, рисуя причудливые тени, 
подчеркивая 
угловатые черты изнуренных лиц, силуэты благоговейно склоненных фигур, наконец, 

пугающую худобу Винсента, на лице которого мрачным огнем горели глаза.
     Подавленный этим зрелищем, пастор подождал, пока кончится чтение. Когда 
шахтеры 
ушли, он сказал Винсенту, как тяжко ему видеть сына в подобной нищенской 
обстановке. Он 
что, убить себя хочет? Разумно ли так себя вести? Своим безрассудным поведением 

он 
немногих привлечет под знамя Христа. Всякий миссионер, как и священник, должен 
соблюдать 
требуемую его рангом известную дистанцию, не ронять своего достоинства.
     Винсент угрюмо последовал за отцом и вернулся в прежнюю комнату в домике 
мадам 
Дени. Он любил отца - пусть тот спокойно едет домой. Но что думать самому 
Винсенту обо 
всех упреках, беспрерывно сыплющихся на него с разных сторон? Теперь его 
упрекает даже 
отец, которому он так страстно хотел подражать. Неужели он снова ошибся в 
выборе? После 
эпидемии тифа теперь почти уже никто не звал его безумцем. Правда, бывало, на 
улице люди 
смеялись, глядя ему вслед. Но не это главное. Пастор Бонт, инспектор 
Евангелического 
общества, родной отец - все осудили истовость его веры, требовали, чтобы он 
обуздал свой 
порыв. И все же неужели он и впрямь безумец только потому, что стоит за 
безраздельное 
служение вере? Если Евангелие -истина, ограничения невозможны. Одно из двух: 
либо 
Евангелие есть истина, и надо во всем следовать ему. Либо... либо... Третьей 
возможности нет. 
Быть христианином - разве можно свести это к нескольким жалким жестам, лишенным 

подлинного смысла? Надо отдаться вере душой и телом: телом и душой служить, 
посвятить 
себя служению людям, телом и душой устремиться в огонь и гореть ярким пламенем. 

Идеала 
можно достичь лишь с помощью идеала. Безумец ли он? Разве не следует он всем 
велениям 
веры, которая горит в его сердце? Но может быть, эта вера помутила его 
рассудок? 
Может 
быть, безумие верить, что добродетелью можно спастись? Господь спасет того, 
кого 
пожелает, 
и проклянет того, кого захочет проклясть, - о, ирония веры! Человек изначально 
осужден или 
избран. "Кто возлюбил Господа, не вправе рассчитывать на взаимность". Может 
быть, это сам 
Господь - устами хулителей Винсента - изрек страшное слово проклятия? Неужели 
все 
тщетно, угнетающе тщетно? Взять, к примеру, его самого, Винсента Ван Гога: 
сколько бы ни 
старался он во искупление своей вины карать себя самой суровой карой, сколько