Оставляя в стороне собственные взгляды на живопись, не питая большого уважения 
к 
членам жюри, Золя не может, однако, не признаться самому себе, что постоянные 
неудачи Сезанна в конце концов начинают его как-то тревожить. При всей 
враждебности жюри, от которой постоянно страдают художники нового направления, 
оно все же, пусть с большими, пусть с меньшими трудностями, не сегодня, так 
завтра что-то у каждого из них принимает. Ныне все они, за исключением Сезанна, 

предстанут перед публикой. А между тем если жюри когда-либо и проявляло 
терпимость, то именно в этом году - сказалось облагораживающее влияние Добиньи.

В Салоне текущего года будет на тысячу триста семьдесят восемь экспонатов 
больше, чем в прошлогоднем. Процент отклоненных работ незначителен. По словам 
критика Кастаньяри, завсегдатая кафе Гербуа, "двери были открыты почти для всех,
 
кто только представил свои работы"[77 - Кастаньяри, Салон 1868 года. "Салоны", 
том. 1.]. Такое сплошное признание, пожалуй, свидетельствует о несомненном 
успехе новой школы, не так ли? Однако граф де Ньюверкерке, видимо, не сменил 
гнев на милость и рассматривает Салон 1868 года как "Салон впервые 
выставляющихся" 1. Салон этот - торжество Мане и новой живописи, торжество Золя,
 
который вправе не только радоваться тому, что помог победе, но и тому, что 
будет 
вместе с художниками, которых он поддержал, представлен в Салоне портретом, 
написанным добрым его другом Эдуаром Мане. Все это настолько очевидно, что 
новая 
газета "Л'Эвенман иллюстре" просит Золя сделать обзор Салона.

К сожалению, этот обзор несколько обманул надежды художников. По своей ли воле 
или под нажимом, но Золя обошел молчанием тех художников, чьи работы его 
"раздражают". Он главным образом отметил, кадя направо и налево, удачу своих 
друзей. "Полный успех Эдуара Мане, - особенно подчеркнул он, - превзошел мои 
самые смелые мечты, настолько он стремителен и весом". Но этим статьям не 
хватало остроты резких нападок, горячего, волнующего пафоса утверждения. В них 
не было ни увлеченности, ни глубоких обобщений его прежних статей.

2 мая у Золя вышла первая статья этой серии, а 16 июня - последняя, содержащая 
похвалу Солари. К этому времени исполнилось уже три недели, как Сезанн сбежал 
из 
Парижа в Экс.


* * *

Белесая от света долина зажата между сиреневыми холмами. Почти безлюдье. Лишь 
временами появляются какие-то крохотные силуэты и медленно движутся по дорогам 
среди полей и виноградников. Ни малейшего шума, только непрерывный стрекот 
цикад 
да минутами легкий шелест серебристой листвы олив, колеблемых ветром. Солнце, 
тишина, одиночество. Сезанн в Жа де Буффане, работает.

Он работает, совершенно забывая о времени. Когда ему случается писать кому-
нибудь из друзей, он датирует свои письма приблизительно и неопределенно: 
"примерно первые дни июня", "понедельник вечером". Большая пустота образовалась 

вокруг него. Видится ли он с кем-нибудь, кроме Мариона и реже Алексиса, чьи 
домашние неурядицы (Алексис помышляет сбежать в Париж, не дожидаясь отцовского 
разрешения) хоть как-то развлекают его? Изредка вечером он отваживается выйти 
на 
Бульвар, но, по правде говоря, без особого желания повстречать там кого бы то 
ни 
было из знакомых. Несмотря на свои провалы в Салоне - весьма сомнительно, чтобы 

Экс не был о них осведомлен, - Сезанн, всегда такой "беспощадный к плохим 
живописцам"[78 - Золя, Творчество.], питает одно только презрение к местным 
художникам, включая и Жибера. "Все они пыжатся как индюки", - говорит он. Если 
Сезанн не работает в Жа, то бродит в одиночестве по полям, ходит к Инфернетским 

ущельям предаваться размышлениям у плотины или к подножию горы Сент-Виктуар. 
Бывают дни, когда, загулявшись, он с наступлением темноты спохватывается, что 
отошел довольно далеко от Экса. Не беда! Он попросится на ночлег к кому-нибудь 
из окрестных жителей и выспится на сене.

Теперь Сезанн часто пишет на пленере, то в саду Жа де Буффана, то на берегу 
Арки 
или еще где-нибудь. Но большие композиции он по-прежнему продолжает писать в 
мастерской. Ему хотелось бы использовать портреты, написанные им за эти годы, 
чтобы изобразить своих друзей на фоне какого-нибудь пейзажа. Он намерен даже, 
если только это полотно получится таким, как он хочет, вставить его в хорошую 
раму и преподнести марсельскому музею. Отважится ли музей отклонить его дар?