тем, что не может найти подходящую для себя мастерскую. Место, где он живет в 
квартале Батиньоль на улице де Дам, ему не нравится. В последние дни декабря он 

переезжает в новое помещение на улице Сен Лазар, 73. Но здесь тяжелый грипп 
уложил его в постель на три-четыре недели.

И все-таки весна 1897 года приносит ему некоторое удовлетворение: в 
Люксембургском музее торжественно открывают зал, отведенный под картины, 
завещанные Кайботтом государству. Удовлетворение это, правда, отравлено каплей 
горечи, так как в адрес художников, представленных в коллекции покойного, снова 

сыплется откровенная брань. Один из официальных критиков - Тьебо-Сиссон 
цитировал его в статье, напечатанной в "Тан" 9 марта 1897 года, - не называя 
себя, писал, что "собрание отбросов, выставленное в национальном музее для 
публичного обозрения, позорит французское искусство". Восемнадцать членов Школы 

изящных искусств, ринувшихся в бой под командой Жерома, обратились с 
протестующим письмом к министру просвещения и даже послали запрос в сенат. Но 
все это неважно, Сезанн испытывает радость, видя, что отныне два его полотна 
висят в музее. "Так или иначе, - говорит он, - мои картины уже вставляют в 
рамы!"[191 - Реакция Жерома и его друзей была расценена по-разному, 
Тьебо-Сиссон 
в статье, упомянутой выше, писал: "Хочет ли она (академия) того или не хочет, 
искусство импрессионистов есть искусство, возникновение которого имело свой 
смысл и, что бы ни говорили, дало нам шедевры. Если иное полотно или иной 
художник и может вызвать возражение, то своевременность дерзаний 
импрессионистов 
не вызывает сомнений. Можно даже утверждать, что эти попытки оказали услугу, 
причем в гораздо большей мере тем, кто их не принял, нежели их сторонникам. 
Скольким людям эти дерзания импрессионистов просветлили палитру, прояснили цвет,
 
обострили или сделали более тонким их видение мира. Да, возможно, это 
переходное 
искусство, но ни в коем случае нельзя сказать, что оно не заслуживает внимания. 

Следовательно, государство уж только потому, что это искусство существует, 
обязано предоставить ему такие же права, как и официально признанному искусству,
 
находящемуся под защитой академии. Ходатайство восемнадцати членов Школы 
изящных 
искусств будет бесполезно. Оно может позабавить равнодушных, заставить 
усмехнуться скептиков, а недоброжелатели не преминут отметить, что этот протест 

мог бы скорее исходить не от людей искусства, чьи идеалы задеты, а от торговцев,
 
которых успехи соперничающей фирмы приводят в отчаяние. Я уверен в том, что 
недоброжелатели окажутся не правы, но насмешники будут им вторить, а 
протестующие, безусловно, просчитаются". Марсиаль Кайботт, со своей стороны, не 

воспринимал положение дел, каким оно было в 1895 году, как окончательное и 
бесповоротное. Он надеялся, что со временем государство пересмотрит свое 
решение 
и примет отвергнутые полотна. В течение доброго десятка лет, до 1908 года, 
Марсиаль Кайботт пытался преодолеть враждебность официальных инстанций. Но все 
его хлопоты потерпели неудачу.]

Парижская жизнь быстро утомила Сезанна. В мае он укрылся в лесу Фонтенбло, 
затем 
съездил в Марлотт, снова в Манесон, но в конце месяца уехал в Экс. "Силы мои на 

пределе, - писал он Иоахиму Гаске. - Мне бы следовало быть рассудительнее и 
понять, наконец, что в моем возрасте запрещается фантазировать, эти фантазии 
меня погубят. Я не хочу сказать, что завидую Вашей молодости, для меня она ушла 

безвозвратно, но я завидую Вашей энергии, Вашему неиссякаемому жизнелюбию".

С каким удовольствием Сезанн снова встретился с супругами Гаске! Он так любит 
бывать у них. Их дом для Сезанна тихая пристань. В городе все считают его 
маньяком. Со времени выставки его работ у Воллара Сезанн стал объектом зависти 
и 
злословия. Ему не прощают парижского успеха, тогда как в Эксе прозябает столько 

"хороших" художников, чьи картины приняты в Салон и написаны по всем правилам. 
Ему не прощают также и того, что он сын своего отца.

Застарелую, годами накопленную злобу против Луи-Огюста переносят на сына. У 
Сезанна все время такое чувство, что его травят. Он избегает встреч с людьми, 
выбирает для прогулок глухие переулки, ходит, прижимаясь к стенам домов. Разве 
не пришлось ему однажды, проходя по улице, слышать слова: "К стенке! Таких 
художников надо расстреливать!"