мало полураздетой особы, так он написал еще и мужчину во фраке позади нее. Это 
уже порнография. Предлог слишком хорош, чтобы жюри не ухватилось за него.

Выведенный из себя Мане немедленно выставляет "Нана" в витрине галереи на 
бульваре Капуцинок. Нана! Шлюха Нана! При виде этой "натуралистической" сценки 
(слово, введенное в моду Золя) ханжи отводят глаза. Еще немного - и витрину 
галереи разнесут вдребезги.

По правде говоря, в 1877 году Париж находится в сильнейшем возбуждении. 
"Западня", появившаяся на прилавках магазинов в феврале, мгновенно превращает 
Золя в самого известного и самого проклинаемого современного романиста; старый 
Гюго гремит с высот своего Олимпа: "После нечистоплотности он перешел к 
непристойности; я вижу бездну, глубины которой измерить мне не дано". 
Импрессионисты в третий раз устроили свою выставку и навлекли на себя 
вспыхнувшее с новой силой негодование. Параллельно в Салоне такое же 
негодование 
вызывает и портрет Фора. "Гамлет, сойдя с ума, заказал свой живописный портрет 
Мане", - напишет карикатурист Шам. - Все эти Золя и Мане, импрессионисты и 
натуралисты- одного поля ягода: сборище нарушителей порядка и коммунаров[233 - 
Портрет Фора принадлежит ныне музею Эссена; "Нана" - гамбургскому Кунстхалле.].

Теперь Мане знает, что его картины будут заведомо устранены из залов искусства 
на Всемирной выставке 1878 года. Не желая смириться, он одно время намеревался 
устроить персональную выставку, как в 1867 году, в каком-нибудь частном 
помещении; обдумывая этот проект, составляет список почти ста произведений, 
планируемых для экспозиции. Но он прикидывает еще и те расходы, которые эта 
выставка повлечет за собой. Они будут огромны. И он отступает. К тому же в 
порыве дурного настроения он заявляет, что, раз так, он не будет 
экспонироваться 
в Салоне 1878 года.

Дезориентированная и напуганная эволюцией Мане, Эва Гонсалес постепенно 
отдалилась от мастерской на улице С.-Петербург. "Вот уже долгое время вы не 
приходите ко мне за советами, - пишет ей Мане 28 мая. - Неужто мои неудачи 
вызвали ваше презрение?" Эти скупые строки выдают отчаяние художника. Ему 
остаются про запас только мстительные слова. О Мейссонье он говорит так: "В 
живописи это колибри". Указывая на пользующееся исключительным успехом в Салоне 

полотно Жана-Поля Лорана "Смерть Марсо", где изображены офицеры австрийского 
штаба, стоящие у трупа французского генерала, он ухмыляется: "А вот кучера 
фиакров оплакивают смерть последнего форейтора".

Он не знает, что делать. Предосторожности, принятые ради того, чтобы его не 
путали с импрессионистами, оборачиваются новым щелчком по носу.

		В импрессионистов кто теперь бросает камень?
		То Мане.
		Кто теперь их в шарлатанстве обвиняет рьяно?
		То Мане.
		Но скажите, кто всю эту кашу заварил так рано?
		Знают о том парижане вполне -
		Это Мане, это тот же Мане![234 - Перевод В. Н. Прокофьева.]

Да! И в самом деле - какая незадача! Прошлым летом он взялся за портрет 
Каролюса-Дюрана. Идя на новую искупительную жертву, Мане решает написать 
портрет 
одного из самых свирепых хулителей своего искусства - Альбера Вольфа, критика 
из 
"Le Figaro". Человек этот доводит его до исступления. "Эта скотина вызывает у 
меня содрогание, - говорит Мане. - Утверждают, что он умен. Возможно, только 
все 
это дешево. Нет товара - заменяет другим. Умен? Да как же ему не быть умным, 
когда он торгует умом". Однако Мане преодолевает свою антипатию. Один из друзей 

Мери Лоран, вхожий к Вольфу, сообщает тому о предложении художника. Пару раз 
Вольф соблаговолил зайти в мастерскую Мане. Но эта попытка "приручения", 
которую 
вопреки чувству собственного достоинства предпринял Мане, была недолгой. Вольф 
со своим обезьяноподобным лицом на редкость уродлив. Глаза Мане внимательно 
изучают его уродство, и с каждым ударом кисти оно все беспощаднее раскрывается 
в 
портрете. Вольф вынужден признать, что забава зашла слишком далеко. Критик 
спасается бегством и начинает кричать повсюду, что, "как он всегда и думал, 
Мане 
не настоящий художник", что он "работает неуверенно" и не способен пойти далее 
бесформенных набросков. Живописец бранит критика: "Неужели я просил его о 
чем-то 
невозможном? Ведь я просил его всего-навсего сохранять нейтралитет". Какая 
наивность! Мане, хочет он этого или нет, остается Мане.