схватить. Впрочем, можно описать Францию 1775 года более  поэтично,  сравнив
ее со спящей красавицей. В заколдованном замке все погружены  в  дрему,  все
предаются пустым сновидениям. Только появление принца  может  разрушить  эти
чары. В таких условиях любой, лишь, - бы у  него  хватило  смелости,  сумеет
разбудить спящую красавицу и  овладеть  ею.  Уже  до  меня  другой  человек,
который лучше разбирался в этих вещах, подчеркнул  эротизм  политики,  когда
вспыхнувшее желание - какой-то призыв, государственный  переворот,  принятое
решение - разом пробуждает нацию и оплодотворяет ее. Но в Истории случается,
что принцы не снимают своих масок, и остаются неизвестными.  Это  торопливые
любовники, свершив свое дело, они исчезают.
     Парижский договор, которым завершилась Семилетняя война, положил  конец
французскому господству в Европе. Если наша страна  сохраняла  первое  место
как в области демографии, так и в экономике, то Лондон царил уже  не  только
на морях. С  1773  года  он  водил  на  помочах  весь  континент.  Снесенные
укрепления в Дюнкерке" занятом английскими комиссарами, свидетельствовали об
упадке Франции. Провинция Лотарингия, полученная по наследству,  и  Корсика,
приобретенная за деньги, не вернули нам чести, потерянной в Росбахе, Квебеке
и других местах. Как всегда во Франции, политическому унижению сопутствовала
духовная деградация. Даже язык, который  так  долго  был  языком  вселенной,
казалось, готов был исчезнуть, как  исчезал  с  прилавков  бакалейных  лавок
кофе. При дворе и в высшем обществе столицы  свирепствовала  англомания.  За
военным   поражением   последовала   моральная   капитуляция.   В    Версале
исполнительная   власть,   всецело   поглощенная   борьбой   с   финансовыми
трудностями, не решалась что-либо предпринять. Австрийский клан, действующий
по указке печально известного Мерси-Аржанто, вносил свою лепту  во  всю  эту
сумятицу. Таково было на первый взгляд положение  во  Франции  после  смерти
Людовика XV. Но во многих жили еще  дух  сопротивления  и  воля  к  реваншу.
Прежде всего в народе, во всяком случае, в  некоторой  его  части,  затем  в
определенных кругах дворянства. Доказательством  тому  служат  манифестации,
последовавшие после отставки Шуазеля. Молодой Людовик XVI - это  надо  сразу
сказать - поставил  себе  задачу  вернуть  Франции  то  место,  которое  она
занимала,  а  именно  -  первое.  Его  желание  добиться  поражения   Англии
несомненно. Кроме того, несмотря на личные и весьма настойчивые обращения  к
нему  Габсбургов,  которые  надеялись  вовлечь  Францию  в  свои   ямперские
авантюры, он всегда сохранял по отношению к ним известную  дистанцию.  Новый
король был настолько умен, что назначил на  пост  министра  иностранных  дел
человека,  исполненного  страстной  любви  к  Франции,  который  знал,   что
возрождение его страны связано с упадком Англии. Но  Гравье  де  Верженна  и
Людовика XVI сближало присущее им обоим врожденное миролюбие и осторожность.
Помимо рассудительности король отличался также пристрастием к добродетели  и
нравственности как основе отношений между государствами. Фридрих II дал  ему
верную оценку,  сказав:  "Людовик  XVI  почти  всегда  склонен  прикрываться
высокими идеалами". Но мечтать о Франции, страстно  желать  ее  возрождения,
ничего  для  этого  не  предпринимая,  -  не  означало  ли  это   продолжать
по-прежнему спать?
     Зато Бомарше в Лондоне отнюдь не спал и вел одновременно четыре  жизни:
он с равной страстью увлекался открытиями капитана Кука и  исследованиями  в
области пульсации крови, вел переговоры  о  покупке  леса  для  французского
флота, занимался с кем попало любовью и набрасывал первые реплики  "Женитьбы
Фигаро". Но все  это  было  безделицей  рядом  с  его  основным  занятием  -
политикой. В политике Англия  уже  не  имела  от  него  секретов.  Введенный
Рошфором в правительственные круги, а Уилкесом в круги оппозиции, он  первым
обнаружил, что  Альбион,  достигнув  своей  вершины,  вот-вот  готов  с  нее
спуститься.  Но  главное,  глубоко  проанализировав  конфликт  Объединенного
королевства с его американскими колониями, он очень быстро пришел  к  мысли,
что, помогая "инсургентам", Франция, которая не в состоянии вести с  Англией
открытую войну, решающим образом ослабит свою соперницу и  тем  самым  вновь
обретет свое  первенство.  Его  рассуждения  представляются  мне  тем  более
выдающимися, что в них учтен характер Людовика XVI и французских  министров,
крайнюю  осторожность  которых  мы  уже  подчеркивали.   Достигшего   весьма
преклонного возраста графа де Морепа вряд ли еще могла  увлечь  какая-нибудь
авантюра; Сен-Жермен в военном министерстве тратил всю свою огромную энергию
на реорганизацию армии; в министерстве  финансов  Тюрго,  а  за  ним  Неккер
думали только о том, чтобы удержать курс валюты.  Верженн  и  Сартин,  более
восприимчивые к аргументам Бомарше, были  по  натуре  крайне  миролюбивы,  а
анализ  фактов  склонял  их  к  умеренной  политике;  первый,  встревоженный
примером Шуазеля, больше всего опасался  последствий  возможного  конфликта,
второй же с печалью отдавал себе отчет в крайней слабости своего флота.  Что
касается  короля,  то  он,  повторим  это  еще  раз,  был  раздираем   между
требованиями добродетели и желанием вернуть  Франции  утраченное  ею  место.
Уверенный в себе, не сомневающийся в своей правоте и убежденный в  том,  что
способен одержать верх над всеми, Бомарше, действуя всецело на свой страх  и
риск, проявляя апломб безумца и упрямство гения, сделает невозможное,  чтобы
вовлечь в свою игру Людовика XVI и Верженна, и в этом преуспеет.

     То, что Бомарше взял на себя историческую инициативу втянуть Францию  в
конфликт, который противопоставлял Англию рождающейся Америке,  и  играл  во
всех этих делах, вплоть до заключения Версальского договора, решающую  роль,
настолько бесспорно, что уже не может служить предметом обсуждения. Я ничего
не  выдумываю,  существуют  доказательства,  они  уже  давно   находятся   в