Больше всего их приезжало из бассейна Сены и из больших промышленных и 
торговых городов Севера. Купцы из Руана, из Арраса, Амьена, Лилля, Кана, Байё, 
Сен-Ло были хорошо известны на Гревской площади, а их земляки «водяные 
извозчики», или, как бы мы сказали, судовщики, были постоянными гостями 
понтонов винного порта, зернового порта, угольного порта. Сектор коммерческих 
связей Парижа включал Кутанс, Дюнкерк, Турне, Льеж, Кёльн, Шалон, Лангр, Бон, 
Дижон. Короче говоря, он охватывал всю Францию, которая в той или иной мере 
пользовалась водными путями для того, чтобы получать вино из Осера и Бона, из 
Сюрена и Шайо, яблоки и груши — из нормандских долин, балки и дрова — из лесов 
Вилье-Коттере и Крепи-ан-Валуа, соленую сельдь и треску — с рыбных промыслов 
Дьепа и Руана.
 А на юге этот сектор, можно сказать, не простирался дальше Луары. Жителей 
Орлеана в Париж приезжало достаточно много, чего нельзя сказать о жителях Тура, 
о беррийцах, анжевенцах, а уж что касается пуатвенцев и овернцев, то тех в 
столице практически вообще не было видно. Лионцы иногда попадались. Тулузцы и 
бордосцы выглядели явными иностранцами. Настоящие же иностранцы, «пришельцы из 
чужих королевств», то есть генуэзцы, флорентийцы, кастильцы, когда они хотели 
иметь дело с Францией, приезжали в иные города. Например, в Тур или в Лош, где 
находились король и его двор.
 Таким образом, мелкомасштабный космополитизм Парижа 1450-х годов выражался в 
постоянной смене людей, приносимых Сеной и ее притоками, а также приходивших по 
дорогам из Фландрии и из Орлеана. Далеко в прошлом остались те времена, когда 
сиенские и флорентийские банки имели в Париже свои конторы и когда в столицу 
свозились товары из многих стран во славу завоевавших популярность еще в XII 
веке ярмарок Шампани. В описываемую же эпоху Париж превратился в контрольный 
пункт региональной торговли, периферийными узлами которой, то есть рынками 
накопления и перераспределения, стали маленькие, обозначившие границы 
судоходства порты Осера, Труа, Монтаржи, Компьеня. В Париж приезжали по делам, 
как правило, на один день. Однако из тех же самых речных портов каждый месяц 
отправлялись еще и суда, груженные утварью мелких провинциальных буржуа, 
крепнущих лавочников и смышленых ремесленников, стремившихся стать новыми 
буржуа Парижа. Им очень дорого обходилось проживание в столице и присяга на 
принадлежность к буржуазии, главным пунктом которой в отсутствие парижской 
хартии было обязательство вносить налоги на общественные нужды. И все же они 
стремились в Париж и везли туда по реке свою утварь, состоявшую из кое-какой 
мебели, нескольких предметов домашнего обихода, белья. И вот как раз им-то, 
равно как и многим другим, казалось, что Париж располагается «близ Понтуаза».


ШКОЛЯРЫ

 Мир школяров, в такой же степени определявший духовный облик парижского 
левобережья, в какой мир суконщиков и галантерейщиков определял облик 
правобережья, был столь же нестабилен и неоднороден. Они приходили отовсюду и 
не знали, куда отправятся потом. Все зависело от случая.
 Были ли они тоже новыми парижанами, эти две-три тысячи потенциальных 
«искусствоведов», эти пятьсот-семьсот будущих теологов, юристов, врачей? Далеко 
не всегда. Большинство из них проходили, ни к чему не привязываясь и не 
укореняясь. Избранных для университетской карьеры, имевшей уже двухвековую 
традицию, оказывалось немного. Скольким из них служение Богу, королю, 
обвиняемым или больным обеспечивало безбедное существование в столице? Многие 
добивались в конечном счете одного и того же: положения, денег, заводили даже 
семью, но, как правило, в своем родном городе или в своей родной провинции. 
Кто-то оказывался не у дел, на улице, жил надеждой и подаяниями, зачастую 
пытаясь скрыть под фольклорной маской, под кажущимся весельем, самую настоящую 
нищету, в которой стыдно было признаться.
 Несколько тысяч клириков, не определивших своего духовного призвания 
(большинство, не слишком мучаясь сомнениями, возвращалось к мирской жизни), — 
для города со стотысячным населением это было не очень много. Однако когда их 
видели и слышали, то создавалось совсем иное впечатление. В обществе, 
сформировавшемся из коренных парижан и из пришельцев, живших раньше в бассейне 
Сены, университет являлся дополнительным стимулятором смешения населения и 
расширения интеллектуальных горизонтов.
 Обладание собственным университетом постепенно стало одним из элементов 
престижности и сильной власти, являвшимся предметом гордости местных князей. А 
это привело в середине XV века к утрате парижским университетом его прежнего 
влияния. Согласно новому идеалу, каждый шел учиться в свой университет. 
Получалось, что тот властитель, который не имел учебных заведений, как бы 
отдавал на откуп другим право формировать необходимую ему элиту и вдобавок 
лишал своих подданных значительного источника доходов, каковым являлось 
выделение определенной доли церковного бюджета университетам. Иметь свой 
университет было столь же важно, как иметь свое судопроизводство, свой монетный 
двор, свое налогообложение. Количество университетов, таким образом, 
увеличивалось. И студенты оставались у себя дома, шли учиться в близлежащие 
заведения.
 Те из них, которые направлялись учиться в университеты, учрежденные в Доле и 
Лёвене герцогом Бургундии Филиппом Добрым, лишали парижских преподавателей 
клиентуры, еще недавно прибывавшей из восточных и северных областей. Жестокий 
удар нанесли парижскому набору также и возникшие из-за раздела Франции на две 
части университет в Пуатье, основанный Карлом VII, и университет в Кане,