делал все новые и новые угрожающие жесты. Вийон побежал. Его противник 
устремился за ним во двор церкви Святого Бенедикта. Во всяком случае, так 
сказал Вийон. Подвергаясь опасности быть схваченным, он нагнулся и подобрал 
камень.
 В первом варианте рассказа, выслушанном его друзьями, дабы они могли 
сформулировать прошение о помиловании, — рассказ этот передан не от первого 
лица — поэт признался, что бросил камень, чтобы отвязаться от нагонявшего его 
Сермуаза. Впоследствии, стремясь улучшить свою позицию, он припомнил, что 
возвращение Жана Ле Марди усилило его опасения: он оказался безоружным один 
против двоих.
 Вернувшийся Ле Марди увидел, что Вийон в правой руке держит камень, а в левой 
кинжал. Похоже, что на полученный Сермуазом удар никто не обратил внимания. 
Сермуаз был слишком возбужден, чтобы его почувствовать. А Вийон даже не знал, 
задел он своего противника или нет. Зато по лицу поэта кровь текла не 
останавливаясь, и у него не было ни малейшего сомнения в том, что Сермуаз 
способен его убить.
 Ле Марди в такой переделке оказался не впервые. Он бросился на Вийона, 
стараясь его разоружить, и в конце концов выхватил у него кинжал. Однако Вийон 
отпрыгнул назад и сильным движением метнул свой камень. Священник Сермуаз упал 
на мостовую.
 Тогда, нимало не заботясь о том, что происходит сзади него, мэтр Франсуа 
бросился к ближайшему цирюльнику по имени Фуке, чтобы тот его «починил».
 Обычно цирюльники не только брили, но и пускали кровь, бинтовали. Несмотря на 
враждебность хирургов, стремившихся помешать корпорации брадобреев создавать 
нечто вроде псевдохирургии, защищенной официальными дипломами и практическими 
экзаменами, брадобреи не сдавали своих позиций, потому что их услуги стоили 
дешево. Когда речь шла не о лечении у врача, которому его статус клирика 
запрещал прикасаться к больному и оперировать его, пациент предпочитал, чтобы 
ему пускали кровь не за десять су, а за одно. Что же касается медицины, то 
больные не очень-то верили врачам, которые сначала изучали их мочу, а потом 
прописывали что-то на латыни. Они верили своему цирюльнику, ловко 
управлявшемуся со своим ланцетом и не хуже врача разбиравшемуся в снимающих 
боль припарках. Когда дело касалось не слишком сложных случаев, помощь 
брадобрея оказывалась нисколько не менее эффективной, чем помощь хирурга.
 В квартале, где располагались коллежи, где драки случались часто и где 
пострадавшие редко имели толстые кошельки, к помощи цирюльника прибегали часто. 
Однако цирюльник Фуке, подобно всем его коллегам, хорошо знал исходившее из 
Шатле предписание: прежде чем делать перевязку, нужно осведомиться об именах. 
Как зовут раненого? Вийон, отнюдь не являвшийся в этом деле ангелом, не будучи 
безгрешным, каким он потом пытался выглядеть в глазах людей короля, придумал 
элементарную уловку, естественную во времена, когда ни у кого не было никаких 
удостоверений личности и когда вопрос об имени решался с помощью свидетелей. Он 
заявил, что его зовут Мишель Мутон. Зато имя своего противника он назвал 
правильно: на следующий день Филиппа Сермуаза арестовали бы и можно было бы 
посмеяться. А поскольку Мишель Мутон реально существовал, причем как раз в тот 
момент сидел в тюрьме, то повод для смеха оказался бы еще более основательным.
 Тем временем Сермуаз лежал в церковном дворе, вытянувшись во весь рост и 
сжимая в руке кинжал. Прохожие его подняли и отнесли в один из ближайших домов. 
Туда тоже позвали цирюльника, который наложил повязку.
 К утру состояние священника сильно ухудшилось. Рана в животе и травма головы 
оказались столь серьезными, что, когда его решили перенести в больницу, он уже 
дышал на ладан. Там, в больнице, он и скончался в субботу, то есть менее чем 
через два дня, «по случаю названных ударов и из-за отсутствия хорошего ухода и 
из-за прочего».


БУР-ЛА-РЕН

 С того момента магистру Франсуа де Монкорбье, чья совесть была отнюдь не столь 
чиста, как он пытался изобразить, следовало вести себя очень осторожно. 
Сермуазу наверняка было в чем его упрекнуть. Спор из-за женщины? Карточный 
долг? Кража? Что-то там было неладно, а ведь оставались еще друзья Сермуаза. 
Поскольку добиться оправдания, утверждая, что речь шла о законной самообороне, 
было бы нелегко, особенно если учесть, что, назвав чужое имя, он тем самым 
навлек на себя еще большие подозрения, Вийон решил прибегнуть к единственному 
казавшемуся ему надежным средству избежать наказания — покинуть Париж.
 Ушел он, скорее всего, недалеко. А семь месяцев спустя вернулся. Один из 
проживавших в Бур-ла-Рене цирюльников, которому профессия досталась по 
наследству, заслужил расположение Вийона, приютив у себя беглеца. Поэт 
вспоминал потом, как хорошо ему жилось у этого Перро Жирара.



   Затем, цирюльнику Жирару,
   Который в Бур-ла-Рен живет,
   Оставлю таз, а лучше — пару,
   Чтоб он удвоил свой доход.
   Шесть лет назад — блаженный год! -
   Жирнейшим поросячьим мясом
   При нем кормился без хлопот