реки Иллинойс, чтобы только поглядеть на него. И все, бывало, стоят разинув рты,
 а он знай себе болтает. Вы в жизни ничего подобного не видывали.

Ну вот, значит, не было никакой возможности решить, кто же самый великий 
путешественник. Одни говорили, что Нат, другие – что Том. Все признали, что Нат 
проехал больше по долготе, но им пришлось согласиться, что Том хоть и уступал 
Нату в долготе, зато перещеголял его по части широты и климата. Значит, 
получилась ничья. Вот обоим и приходилось всячески расписывать свои опасные 
приключения, чтобы хоть как-нибудь одержать верх. Парсонсу трудновато было 
тягаться с простреленной ногой Тома, и, как он ни пыжился, все равно ничего у 
него не получалось: ведь Том не сидел на месте, как полагалось ему по 
справедливости, а поминутно вскакивал и, прихрамывая, ковылял взад-вперед, 
покуда Нат рассказывал про свои вашингтонские приключения. Том ведь все хромал, 
хотя нога-то у него давным-давно зажила. По вечерам он даже упражнялся дома, 
чтобы не разучиться, и хромал ничуть не хуже, чем с самого начала.

А с Натом вот что приключилось. Не знаю, правда ли это, может, он это в газете 
вычитал или еще где-нибудь, да только, надо отдать ему справедливость, он 
здорово обо всем рассказывал. Всех прямо мороз по коже подирал, да и у самого 
Ната дух захватывало, и он побелел, как полотно, а женщины и девицы те прямо 
чуть в обморок не падали. Ну вот, значит, дело было так.

Прискакал он в Вашингтон, поставил лошадь в конюшню и явился со своим письмом 
прямо на дом к президенту. Там ему говорят, что президент сейчас в Капитолии и 
как раз собирается ехать в Филадельфию, так что если он хочет застать его, то 
пускай ни минуты не медлит. Тут Нату просто дурно стало. Лошади-то при нем нету,
 и он прямо не знает, что делать. Вдруг откуда ни возьмись подъезжает какой-то 
негр в старой, обшарпанной карете. Нат не растерялся. Кинулся он к негру, да 
как заорет:

– Полдоллара, если ты доставишь меня к Капитолию за полчаса, и еще четверть 
доллара в придачу, если довезешь меня за двадцать минут!

– Идет! – отвечает негр.

Нат вскочил в карету, захлопнул дверцу, и они со страшным грохотом и треском 
понеслись вперед по самой скверной дороге, какая только есть на свете. Нат 
просунул руку в петли, вцепился в них что было силы, но вдруг карета натыкается 
на камень, взлетает в воздух дно у нее отваливается, а когда она снова упала 
вниз ноги Ната очутились на земле, и он видит, что если не поспеет за клячами, 
то тут ему и крышка. Он до смерти перепугался, однако взялся за дело не за 
страх а за совесть: уцепился за петли, ноги у него так и замелькали. Бежит он 
во весь дух и что есть силы орет кучеру: останови, мол; да и народ на улицах 
тоже вопит – ведь все видят, как он под каретой ногами перебирает, а голова и 
плечи, из окон видать, внутри болтаются, и все понимают, какая страшная грозит 
ему опасность. А кучер-то – чем громче люди кричат, тем громче он гикает, пуще 
прежнего понукает своих кляч, а сам орет не своим голосом: "Вы не бойтесь, 
хозяин, уж я вас к сроку доставлю, вы не беспокойтесь!" Ему-то кажется, будто 
все его погоняют, и понятно – он из-за своего крика ничего расслышать не может. 
И вот таким порядком несутся они вперед, и тот, кто это видит, просто холодеет 
от ужаса, а когда они, наконец, подъехали к Капитолию, то все сказали, что еще 
никто никогда так быстро не ездил. Лошади стали. Нат в полном изнеможении 
свалился наземь, а когда его вытащили, он был весь в пыли, в лохмотьях и босой, 
но зато он успел как раз вовремя, захватил президента, вручил ему письмо, и все 
вышло как следует президент тут же его помиловал; Нат дал негру полдоллара 
прибавки вместо четверти – он ведь понимал, что, не будь этой кареты, ему бы ни 
за что не попасть туда к сроку.

Да, это было замечательное приключение, и Тому Сойеру приходилось всячески 
козырять своей раной, чтобы не ударить лицом в грязь.

Так вот, мало-помалу слава Тома начала меркнуть, потому что у людей появились 
новые темы для разговоров – сперва скачки, потом пожар, потом цирк, потом 
большой аукцион невольников, а сверх всего затмение. Ну, и тут, как всегда 
бывает в подобных случаях, устроили молитвенное собрание, и уж теперь никто 
больше не говорил о Томе, а он просто вне себя был от возмущения.

Вскоре Том совсем загрустил и целыми днями ходил как потерянный, а когда я стал 
спрашивать, из-за чего он так мается, он сказал, что у него скоро сердце 
разорвется от тоски: годы, мол, идут, он стареет, никто нигде не воюет, и не 
видит он никакого способа покрыть себя славой. Сказать по правде, все мальчишки 
про себя так думают, но я никогда еще не слыхал, чтобы кто-нибудь да прямо так 
и заявил об этом.

Ну вот он и принялся выдумывать разные планы, как бы ему стать знаменитостью. И 
очень скоро его осенило, и он предложил принять меня и Джима. Том Сойер всегда 
был человеком щедрым и великодушным. Есть много ребят, которые подлизываются к 
тебе, если у тебя что-нибудь хорошее завелось, но когда им самим случится 
наткнуться на что-нибудь хорошее, они тебе ни слова не скажут, а постараются 
все это прикарманить. Но за Томом Сойером этого греха никогда не водилось.