подготовки к отплытию), и можно было на протяжении двух-трех миль любоваться 
живописным видом высоких, восходящих к небу столбов угольно-черного дыма; эта 
колоннада поддерживала черную бархатную пелену, словно крышу, нависшую над 
городом. У каждого парохода, идущего в дальний рейс, на флагштоке развевался 
его флаг, а иногда и второй — на кормовой мачте. На пространстве в две-три мили 
помощники командовали и ругались с особой выразительностью; бесконечные 
вереницы бочек и ящиков скатывались с берега и взлетали по сходням; запоздавшие 
пассажиры, лавируя, скакали среди этих взбесившихся предметов, надеясь, но не 
слишком рассчитывая живыми добраться до трапа; женщины с ридикюлями и 
картонками старались не отставать от своих мужей, нагруженных саквояжами и 
плачущими младенцами, но это им не удавалось: они совершенно теряли голову в 
этом вихре, шуме и всеобщем смятении; тележки и багажные фуры грохотали взад и 
вперед в дикой спешке и сбивались в кучу, то и дело образовывая пробки; тогда в 
течение секунд десяти их буквально застилала пелена поднявшейся ругани; все до 
одной лебедки в этом длиннейшем ряду пароходов оглушительно визжали и скрипели, 
опуская грузы в трюмы, а полуголые, мокрые от пота негры-грузчики, доведенные 
до восторженного исступления толкотней и грохотом, сводившим всех других с ума, 
ревели песни вроде «Последний куль! Последний куль!» К этому времени и верхняя 
и нияшяя палубы были уже до черноты уплотнены пассажирами. «Последние звонки» 
начинали звонить по всей линии. Суматоха удваивалась. Через две-три секунды 
звучало окончательное предупреждение: одновременно раздавался грохот китайских 
гонгов и крик: «Провожающие — на берег! На берег!» — и суматоха учетверялась. 
Люди мчались на берег, опрокидывая встречных запоздавших пассажиров, в 
предельном возбуждении стремившихся на пароход. Еще через минуту длинный ряд 
сходен убирали на палубы — и всегда с очередным опаздывающим, уцепившимся за 
край зубами, ногтями и чем попало, и с очередным последним провожающим, который 
совершал отчаянный прыжок на берег через голову последнего пассажира.

Затем несколько пароходов задним ходом выскальзывают в реку, оставляя широкие 
бреши в сомкнутом строю. Горожане заполняют палубы остающихся судов, чтобы 
посмотреть на отплытие. Один за другим пароходы выравниваются, собираются с 
силами и, разворачиваясь, выходят на всех парах, подняв флаг, пуская черные 
клубы дыма, и со всей командой, кочегарами и матросами (обычно здоровенными 
неграми) на баке; самый голосистый из них возвышается посредине, взобравшись на 
кнехты, размахивая шляпой или флагом, — и все ревут мощным хором, в то время 
как на прощанье палят пушки, а бесчисленные зрители в свою очередь машут 
шляпами и кричат «ура!» Один за другим выходят вереницей пароходы, и стройная 
процессия скользит вверх по реке.

Как вдохновенно звучали песни матросов в старые времена, когда два парохода 
пускались наперегонки, а большая толпа народа смотрела на них, особенно когда 
дело шло к ночи и на баке играли красные отсветы факелов! Гонки были 
чудеснейшим развлечением. Публика всегда считала, что гонки — опасная вещь; на 
самом деле — совсем наоборот: когда вышел закон, определявший предельное 
давление пара для каждого судна во столько-то фунтов на квадратный дюйм, гонки 
стали совсем безопасными. Ни один механик не мог ни задремать, ни зазеваться, 
покуда он всем существом своим участвовал в состязании. Он все время был начеку,
 проверяя клапаны и следя за машиной. Опасность существовала скорее на медленно 
ползущих судах, где механики клевали носом и где щепки попадали в клапаны и 
отрезали воде доступ и котлы.

Во времена расцвета пароходства состязание между двумя особенно быстроходными 
судами было событием большой важности. День состязания назначался за несколько 
недель, и с того момента вся долина Миссисипи жила в страшном возбуждении. 
Разговоры о политике и погоде прекращались: говорили только о предстоящем 
состязании. Когда подходил срок, оба парохода «разоблачались» и начинали 
готовиться. Всякий балласт, увеличивавший вес, и все представлявшее собою 
площадь сопротивления воде и ветру убиралось, — если, конечно, можно было без 
этих вещей обойтись. Отпорные бревна, а иногда даже и стрелы, с помощью которых 
они устанавливались, отсылались на берег, — попади пароход на мель, его нечем 
было бы даже снять. Когда между «Затмением» и «А. Л. Шотвеллом» много лет назад 
происходило их знаменитое состязание, говорили даже, что с затейливой эмблемы, 
висевшей между трубами «Затмения», соскребли позолоту и что специально для 
этого рейса капитан оставил дома замшевые перчатки и обрил голову. Впрочем, в 
этом я всегда несколько сомневался.

Если знали, что наибольшая скорость у судна бывала при осадке в пять с 
половиной футов носом и пять — кормой, то тщательнейшим образом грузили именно 
из этого расчета, и уже после на борт не допускалась даже одна гомеопатическая 
пилюля. Пассажиров почти не брали — и не только потому, что они увеличивали вес,
 но и потому, что они никогда не соблюдали порядка. Они вечно бегали от борта к 
борту, если им хотелось на что-нибудь посмотреть, тогда как опытный, 
сознательный моряк всегда держится середины парохода и даже пробор на голове 
делает посредине, пользуясь для этого ватерпасом.

Ни транзитных грузов, ни транзитных пассажиров брать не разрешалось, да и 
останавливались-то участники состязания только в самых больших городах и на 
минимальное количество времени. С угольными и дровяными баржами заранее 
договаривались, и те стояли наготове, чтобы по первому знаку моментально 
ошвартоваться у парохода. Команда для ускорения работы была укомплектована