— Да, это я знаю. А почему спрятался?

— Ну, ведь иногда мальчишек гонят…

— И правильно, не то еще украдут что-нибудь. Слушай, если мы тебя сейчас 
отпустим, даешь слово никогда больше не впутываться в такие дела?

— Клянусь, не буду, хозяин! Поверьте, не буду!

— Ну, ладно, берег совсем близко. Прыгай в воду и не валяй больше дурака. Черт 
возьми, малый, другие плотовщики так бы тебя отдубасили, что на тебе живого 
места бы не осталось.

Я не стал ждать прощальных поцелуев, нырнул в воду и что было сил поплыл к 
берегу. Когда Джим подгреб ко мне, большой плот уже исчез за мысом. Я влез на 
свой плот и был страшно счастлив, очутившись наконец дома».

Мальчик не получил тех сведений, за которыми отправился, но его приключение 
дало нам возможность заглянуть в быт исчезнувших ныне плотогонов и баржевиков, 
которых мне хотелось обрисовать в этой главе моей книги.

Теперь перейду к той стороне жизни на Миссисипи, которая в эпоху расцвета 
пароходства заслуживает, по моему мнению, наибольшего внимания, а именно: к 
великому лоцманскому искусству, там процветающему. Я полагаю, что нигде в мире 
ничего похожего не найти.



Глава IV. МАЛЬЧИШЕСКИЕ МЕЧТЫ

Когда я был мальчиком, у моих товарищей, в нашем городишке[2 - Город Ганнибал, 
штат Миссури. (Прим. автора.).] на западном берегу Миссисипи, была одна 
неизменная честолюбивая мечта поступить на пароход. Обуревали нас и другие 
стремления, но они скоро проходили. Когда у нас побывал цирк, мы загорелись 
желанием стать клоунами; после первого появления в нашей местности негритянской 
бродячей труппы нам мучительно хотелось испытать и такую жизнь; а иногда мы 
надеялись, что господь бог, если только мы будем живы и будем хорошо вести себя,
 дозволит нам стать пиратами. Но все эти увлечения постепенно проходили, и 
неизменной оставалась только мечта попасть в состав пароходной команды.

Раз в день крикливо разукрашенный пароходик подходил снизу, из Сент-Луиса, а 
другой сверху — из Киокака. До этих событий день был наполнен чудесным 
ожиданием, а потом становился пустым и скучным. Да и не только мальчишки, — 
весь поселок чувствовал это. И сейчас, много лет спустя, я представляю себе те 
далекие времена совершенно живо: белый городок дремлет под утренним летним 
солнцем; пустынные или почти пустые улицы; один-два приказчика сидят у дверей 
лавок на Уотер-стрит; их плетеные стулья прислонены к стене, подбородки опущены 
на грудь, шляпы нахлобучены. Они спят, а около них лежат грудой стружки с 
палочек: ясно видно, какая работа утомила их; свинья с выводком поросят бродит 
по тротуару и с успехом промышляет арбузными корками и семечками; небольшие 
штабеля товаров одиноко лежат у края пристани, кучи полозьев для спуска грузов 
на пароходы навалены у откоса выложенного камнем причала, и в тени их спит 
вонючий городской пьяница. Несколько плотов стоят здесь же, но некому слушать, 
как мирно плещутся о них волны. Огромная Миссисипи, величавая, великолепная 
Миссисипи, в милю шириной, катит свои воды, сверкая на солнце; на другом берегу 
— густой лес. Два мыса — и сверху и снизу по течению — замыкают зеркало реки, 
превращая ее в озеро, тихое, сверкающее и пустынное. Но вот над одним из 
отдаленных мысов появляется струйка темного дыма; тотчас же негр-возчик, 
знаменитый своим острым зрением и громовым голосом, подымает крик: «Пароход 
иде-еет!» — и все меняется! Городской пьяница начинает шевелиться, приказчики 
просыпаются, разносится дпкий грохот тележек, из каждой лавки, из каждого дома 
высыпают люди, и мертвый город вмиг оживает и приходит в движение. Подводы, 
тележки, мужчины, мальчишки несутся со всех концов к общему центру — к пристани.
 И, собравшись там, все всматриваются в приближающееся судно, будто это чудо, 
которое они видят впервые. И действительно, на пароход приятно смотреть. 
Длинный и остроносый, он изящен и аккуратен. У него две высокие вычурные трубы, 
и между ними висит золоченая эмблема. Нарядная лоцманская рубка, вся 
застекленная, с золочеными украшениями, возвышается за ними над верхней палубой.
 Кожухи над колесами пышно расписаны, и золотые лучи расходятся над названием 
парохода. Все три палубы окружены белыми чистыми поручнями; гордо вьется флаг 
на флагштоке; двери топок открыты, и из них бойко пышет пламя. На верхней 
палубе черно от пассажиров; капитан стоит у большого колокола, спокойный и 
внушительный, предмет всеобщей зависти; из труб валят, расплываясь, огромные 
клубы черного-пречерного дыма — нарочитая роскошь, достигаемая посредством 
нескольких поленьев смолистой сосны, подброшенных в топку перед самым приходом 
в город; команда собралась на баке, широкие сходни выступают далеко за борт, и 
палубный матрос, на зависть всем, живописно стоит на самом их конце, держа 
свернутый канат. Пар с визгом устремляется через предохранительный клапан; 
капитан поднимает руку, колокол звонит, колеса останавливаются, затем дают