— Слушайте, ребята, не будьте вы олухами и сосунками! Я не желаю, чтобы этот 
бочонок увязался за нами до самого Нового Орлеана, да и вам это ни к чему; так 
вот: как нам лучше от него избавиться? Сжечь — и дело с концом! Вот я его 
сейчас и втащу на борт, — говорит.

И не успел нпкто слова вымолвить, как он прыгнул в воду.

Подплыл он к бочонку, и когда стал возвращаться, толкая его перед собой, все 
шарахнулись в сторону. Но наш старик втащил бочонок на плот и выбил крышку, и… 
там оказался ребенок! Да, сэр, совершенно голый ребенок! И это был ребенок Дика 
Олбрайта; он его признал и сразу покаялся.

— Да, — сказал оп, наклоняясь над ним, — да, это мое дорогое, оплаканное мною 
дитя, мой погибший, несчастный, усопший Чарльз-Уильям Олбрайт.

Олбрайт мог заворачивать слова и поцветистее, когда ему хотелось, и так без 
запинки перед вами и выкладывать. И он рассказал, что жил здесь, у этой 
излучины, и как-то ночью он прижал оравшего ребенка, не желая его убить (врал, 
вероятно), а потом испугался и спрятал его в бочонок, а сам, пока жена не 
пришла домой, бежал на Север и стал гонять плоты; и вот уже третий год бочонок 
преследует его. Он сказал, что несчастья всегда начинались с малого и 
продолжались, пока четырех человек не убивало; а потом, мол, бочонок уже больше 
не появлялся. Он сказал, что если бы ребята переждали еще хоть одну ночь… — и 
еще что-то хотел добавить, однако с ребят и этого было достаточно. Они стали 
спускать лодку, чтобы свезти его на берег и там линчевать. Но он вдруг схватил 
дитя, прижал его к груди и, заливаясь слезами, прыгиул в воду. И уже больше мы 
не видели на этом свете ни его, несчастного страдальца, ни Чарльза-Уильяма.

— Кто заливался слезами? — спросил Боб. — Олбрайт или младенец?

— Ну конечно Олбрайт; разве я вам не сказал, что ребенок был мертвый? Ведь он 
уже три года был мертв, как же он мог плакать?

— Ну, мог он плакать или не мог, это не важно, но вот как он мог сохраняться 
столько времени? — спросил Дик. — Вот ты мне что объясни!

— Не знаю как, — сказал Эд. — Сохранился — вот и все, что мне известно.

— А что жо они сделали с бочонком? — спросил Детище Напасти.

— Да просто швырнули в воду, он и пошел ко дну, как кусок свинца.

— Скажи, Эдуард, а похоже было, что ребенок задушен? — спросил один.

— А волосики у него вились? — спросил другой.

— А какая марка была на бочке, Эди? — полюбопытствовал парень, по имени Билл.

— А можешь ли ты подтвердить все это документами, Эдмунд? — спросил Джимми.

— Скажи, Эдвин, а не ты ли тот парень, которого убило молнией? — спросил Дэви.

— Он? Нет! — Он — оба тех парня, которых убило молнией, — сказал Боб.

И тут все просто взвыли.

— Слушай, Эдуард, не принять ли тебе пилюлю? Вид у тебя неважный, ты что-то 
побледнел! — сказал Детище Напасти.

— Ну-ка, Эди, не стесняйся, — говорит Джим, — давай сюда, — ведь у тебя, 
наверно, припрятан кусок от того бочонка для вящего доказательства. Покажи нам 
хоть дырку от пробки, что тебе стоит? Мы тогда сразу поверим.

— Слушайте, ребята, — говорит Билл, — давайте поделимся. Нас тринадцать человек.
 Я берусь проглотить тринадцатую часть этой брехни, если вы справитесь с 
остальным.

Эд совершенно вышел из себя, послал их всех в одно место, которое определил 
очень ясными словами, и побрел на корму, бормоча ругательства, а остальные, 
издеваясь, так вопили ему вслед, так орали и гоготали, что их было слышно за 
милю.

— Ребята, давайте по этому поводу разрежем арбуз, — сказал Детище Напасти, стал 
шарить между связками гонта, где я лежал, и наткнулся прямо на меня. Я был 
теплый, мягкий и голый; он только охнул: «Ох!» — и отскочил.

— Тащите сюда фонарь или лучину, ребята: тут змея толщиной с корову!

И вот они притащили фонарь, столпились и стали меня разглядывать.