трех четвертей дюйма толщиной — смотря но тому, в какое время взята вода; но 
эта отстоявшаяся вода ничуть не лучше, чем вода из Огайо, — эту воду нужно 
всегда перемешивать и, если ила в ней мало, надо всегда держать его под рукой и 
заправлять им воду до нужной крепости.

Детище Напасти подтвердил это; он сказал, что грязь действительно очень 
питательна и что человек, пьющий воду из Миссисипи, может, коли захочет, у себя 
в желудке вырастить кукурузу. Он заявил: «Поглядите на кладбища — и вам все 
станет понятно. В Цинциннати на кладбище деревья растут препаршиво, зато в 
Сент-Луисе они достигают восьмисот футов. А все от воды, которую покойники пили 
при жизни. Труп из Цинциннати ничуть не удобряет землю».

Заговорили о том, что воды Огайо не любят смешиваться с водами Миссисипи. Эд 
сказал, что если в Миссисипи подъем воды, а в Огайо вода стоит низко, то миль 
на сто, а то и больше, вдоль всего восточного берега Миссисипи идет полоса 
прозрачной воды, тогда как за этой полосой, чуть отойдешь на четверть мили от 
берега, — вода густая и желтая. Потом они стали говорить, что делать, чтобы 
табак не отсырел, а потом заговорили о привидениях и рассказали всякие случаи, 
когда люди видели привидения и духов. Но тут вмешался Эд:

— А почему же вы не рассказываете о том, что видели сами? Давайте-ка, я 
расскажу про себя. Пять лет назад я служил на плоту — таком же большом, как 
этот. Была ясная, лунная ночь, и я стоял на вахте у переднего весла, а со мной 
стоял напарником один человек, Дик Олбрайт; и вот, подходит он ко мне, зевает, 
потягивается, потом нагибается через край плота, моет лицо в реке и опять ко 
мне подходит, подсаживается, вынимает трубку; но не успел он ее набить, как 
поднял голову, взглянул и говорит:

— Эй, глянь-ка туда, не ферма ли то Бука Миллера вон там, у поворота?

— Ну да, — говорю я, — конечно; а что?

Он кладет свою трубку, опускает голову на руки и говорит:

— А я думал, что мы уже прошли ее.

— Я тоже думал так, — говорю я, — когда заступил на вахту (мы стояли по шесть 
часов, а шесть часов свободных), но мне ребята сказали, — говорю, — что плот 
уже с час как почти не двигается, хоть с виду, — говорю, — он будто идет как 
полагается.

Дик чего-то застонал и говорит:

— Я раз уже видел такую штуку с плотом, а теперь, — говорит, — мне сдается, что 
течение малость ослабело у этой излучины за последние два года.

И он встал раз, потом еще раз и все оглядывается, смотрит на воду. Я, по правде 
сказать, тоже встал за ним и начал оглядываться. Всегда как-то начинаешь делать 
то, что другой делает, хоть, может быть, и смысла в этом никакого нет. И вот 
вижу я, мелькает что-то черное по правому борту и плывет за нами. И он, вижу, 
тоже туда смотрит. Я и спрашиваю:

— А что это такое?

А он этак сердито:

— Да ни черта, просто старый пустой бочонок.:

— Пустой бочонок! — говорю я. — Да что ты, — говорю, — неужто у тебя глаз 
получше подзорной трубы? Откуда ты знаешь, что это пустой бочонок?

А он говорит:

— Ну, не знаю, показалось, что бочонок, а может, и не бочонок.

— Да, — говорю, — может, и бочонок, а может, и что-инбудь совсем другое. Разве 
на таком расстоянии можно сказать наверняка, что там такое?

Делать нам было нечего, мы и стали следить за этой штукой.

Вдруг я и говорю:

— А взгляни-ка, Дик Олбрайт, сдается мне, что эта штуковина нас догоняет!

Он ни слова не сказал. А штука эта подплывала да подплывала, и я даже решил, 
что это собака, которая выбилась из сил. Ну а когда мы вошли в излучину, эта 
штука оказалась в широкой полосе лунного света, — и, честное слово, это 
действительно был бочонок! Вот я и говорю:

— Дик Олбрайт, как ты узнал, что это бочонок, когда он был на расстоянии