«На верхнем конце улицы Грэсчерч, перед харчевней „Орел“, город соорудил 
великолепную арку, под которой тянулись подмостки с одной стороны улицы до 
другой. На этих подмостках были выставлены изображения ближайших предков короля.
 Там сидела Елизавета Йоркская посредине большой белой розы, лепестки которой 
свивались вокруг нее вычурными фестонами; рядом с ней, в красной розе, сидел 
Генрих VII; руки царственной четы были соединены, на пальцах красовались 
выставленные напоказ обручальные кольца. От белой и алой розы тянулся стебель, 
достигавший вторых подмостков, где Генрих VIII выходил из раскрытой ало-белой 
розы вместе с Джэн Сеймур, матерью нового короля. От этой пары опять-таки 
тянулся стебель к третьим подмосткам, где находилось изображение самого Эдуарда 
VI на троне, во всем его царственном величии. Все подмостки были увиты 
гирляндами роз, алых и белых».


Это странное и красивое зрелище привело ликующий народ в такой восторг, что его 
крики совершенно заглушили слабый голос ребенка, которому поручено было 
прочесть хвалебные стихи, объясняющие значение этой аллегории. Но Том Кенти не 
жалел об этом: верноподданнический рев толпы был для него слаще всяких стихов, 
даже самых хороших. Когда Том повернул к толпе свое счастливое юное лицо, народ 
заметил сходство его с изображением, и снова загремела буря приветствий.

Процессия все подвигалась вперед, проходя под триумфальными арками мимо ярких 
символических изображений, прославлявших различные добродетели, таланты и 
заслуги нового короля.



«По всей Чипсайд из каждого окна, с каждого карниза свисали знамена и флаги, а 
также роскошные ковры, дорогие ткани и золотая парча — свидетельство богатств, 
хранившихся в сундуках; другие улицы были украшены столь же великолепно, и даже 
еще великолепнее».


— И все эти диковины, все эти чудеса выставлены ради меня, — шептал Том Кенти.

Щеки мнимого короля горели от возбуждения, глаза блестели, он блаженствовал, 
наслаждался. Вдруг, как раз в то время, когда он поднял руку, чтобы бросить 
народу пригоршню монет, он увидел в толпе бледное, изумленное лицо и 
пристальный взгляд, устремленный на него. У Тома потемнело в глазах: он узнал 
свою мать! Он быстро заслонил глаза рукой, вывернув ее ладонью наружу, — старый 
непроизвольный жест, возникший от давно позабытых причин и вошедший в привычку. 
Еще мгновение — женщина пробилась вперед сквозь толпу, сквозь стражу и 
очутилась возле него. Она обхватила его ногу, она покрыла ее поцелуями, она 
зарыдала:

— Дитя мое, любимое дитя! — и подняла к нему лицо, преображенное радостью и 
любовью.

Один из телохранителей с бранью потащил ее прочь и сильной рукой отшвырнул 
назад. Слова: «Женщина, я не знаю тебя!» уже готовы были сорваться с уст Тома, 
но обида, нанесенная его матери, уязвила его в самое сердце. И когда она 
обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на него, прежде чем толпа скроет 
его окончательно от ее глаз, у нее было такое скорбное лицо, что Тому стало 
стыдно. Этот стыд испепелил его гордость и отравил всю радость краденого 
величия. Все почести показались ему вдруг лишенными всякой цены, они спали с 
него, как истлевшие лохмотья.

А процессия шла и шла; убранство улиц становилось все роскошнее; приветственные 
клики раздавались все громче. Но для Тома Кенти всего этого словно и не было. 
Он ничего не видел и не слышал. Королевская власть потеряла для него прелесть и 
обаяние; в окружающей пышности ему чудился упрек, угрызения совести терзали его 
сердце. Он говорил себе: «Хоть бы бог освободил меня из этого плена!», невольно 
повторяя те же слова, какие беспрестанно твердил в первые дни своего 
насильственного величия.

Сверкающая процессия все извивалась по кривым улицам древнего города, как 
бесконечная змея в блестящей чешуе; воздух звенел от приветствий толпы; но 
король ехал поникнув головой и ничего не видя перед собою, кроме оскорбленного 
лица своей матери. И в протянутые руки подданных уже не сыпались блестящие 
монеты.

— Милостыни! Милостыни!

Но он не внимал этим крикам.

— Да здравствует Эдуард, король Англии!

Казалось, вся земля дрожала от этих возгласов, но король не отвечал. До него 
эти крики доносились как отдаленный прибой, заглушаемый другими звуками,