Все его тревоги и печали, о которых он совсем позабыл во время глубокого сна, 
снова вернулись к нему; он вспомнил, что он уже не любимейший королевский сын, 
на которого с обожанием смотрит народ, но нищий, отверженный, оборванный 
пленник, в жалкой норе, пригодной только для диких зверей, в обществе воров и 
попрошаек.

Погруженный в эти грустные мысли, он не сразу расслышал буйные крики, которые 
раздавались поблизости, у одного из соседних домов. Через минуту в дверь громко 
постучали. Джон Кенти перестал храпеть и спросил:

— Кто там стучит? Чего надо?

Чей-то голос ответил:

— Знаешь ли ты, кого уложил ты дубиной?

— Не знаю и знать не хочу.

— Скоро запоешь другую песню. Если хочешь спасти свою шею, беги! Человек этот 
уже умирает. Это наш поп, отец Эндрью.

— Господ и помилуй! — крикнул Кенти. Он разбудил всю семью и хрипло 
скомандовал: — Вставайте живей и бегите! Если останетесь тут, вы пропали!

Пять минут спустя все семейство Кенти уже мчалось по улице, спасая свою жизнь. 
Джон Кенти держал принца за руку и тащил за собой по темному переулку, шепотом 
внушая ему:

— Смотри, сумасшедший дурак, не смей произносить наше имя. Я выберу себе новое, 
чтобы сбить с толку этих собак полицейских. Говорю тебе, держи язык за зубами!

И, обращаясь к остальным, он прорычал:

— Если нам случится потерять друг друга, пусть каждый идет к Лондонскому мосту 
и, как дойдет до крайней лавки суконщика, пусть там поджидает других. Потом мы 
двинемся все в Саутворк.

В эту минуту семья Кенти неожиданно выступила из тьмы на яркий свет и очутилась 
в самой гуще толпы, на площади, примыкавшей к Темзе. Толпа пела, плясала, 
кричала; набережная вверх и вниз по реке представляла собою сплошную линию 
костров. Лондонский мост был весь освещен, и Саутворкский тоже. Вся Темза 
сверкала разноцветными огнями; поминутно с треском лопались ракеты, взвиваясь к 
небу, и с неба сыпался дождь ослепительных искр, почти превращавших ночь в день.
 Куда ни глянь, всюду гуляли и бражничали; казалось, весь Лондон высыпал на 
улицу.

Джон Кенти отвел душу бешеным ругательством и приказал своим спутникам 
воротиться опять в темноту, но было уже поздно. Он и его семья были поглощены 
кишащим человеческим ульем и безнадежно разлучены друг с другом. Но так как 
принц был в этой семье чужаком, Джон Кенти ни на минуту не выпускал его руки. 
Сердце мальчика радостно билось в надежде на избавление. Стараясь протиснуться 
сквозь толпу, Кенти сильно толкнул какого-то дюжего лодочника, разгоряченного 
спиртными напитками, и тот своей огромной ручищей схватил его за плечо и 
сказал:

— Куда ты так торопишься, друг? Зачем грязнишь свою душу какими-то пустыми 
делишками, когда у всех добрых людей и верноподданных его величества праздник?

— Не суйся в чужие дела, — грубо отрезал Кенти. — Убери лапу и дай мне пройти.

— Нет, брат, коли так, мы тебя не пропустим, пока ты не выпьешь за здоровье 
принца Уэльского. Это уж я тебе говорю: не пропустим! — сказал лодочник, 
решительно загораживая ему дорогу.

— Так давайте чашу, да поскорей, поскорей!

Тем временем этой сценой заинтересовались другие гуляки.

— Чашу любви! Чашу любви! — закричали они. — Заставьте этого грубияна выпить 
чашу любви, не то мы бросим его на съедение рыбам.[16 - Чаша любви и связанный 
с нею обряд древнее, чем история Англии. Полагают, что англичане и то и другое 
заимствовали из Дании. Как далеко ни смотри в глубь веков, ни одна из 
английских пирушек не обходилась без чаши любви. Вот каким образом объясняет 
предание связанный с нею обряд. В старое время, когда нравы были суровы и грубы,
 мудрая предосторожность требовала, чтобы у обоих участников пира, пьющих из, 
чаши любви, были заняты обе руки, иначе могло случиться, что в то время, покуда 
один изъясняется другому в чувствах любви и преданности, тот пырнет его ножом. 
(прим. авт.)]

Принесли огромную чашу любви. Лодочник взял ее за одну ручку и, поднимая другою