архитектурных пропорций, зато не было недостатка в более существенных удобствах 
просторной и уютной пограничной резиденции. Чтобы получить достоверный портрет 
персонажа, столь тесно связанного с нашим рассказом, читателю следует 
вообразить себе человека, отсчитавшего пять десятков лет, с лицом, на котором 
глубокая и постоянная работа ума запечатлела множество угрожающих борозд; с 
дрожащим телом, хотя еще видны следы некогда сильных конечностей и гибких 
мускулов; с выражением, носившим благодаря аскетическим размышлениям отпечаток 
суровости, лишь слегка смягчавшейся проблесками природной доброты, которую ни 
приобретенная привычка, ни какие-либо следы метафизической мысли не смогли 
полностью стереть.
На эту картину почтенного и умерщвляющего собственную плоть возраста теперь 
ласково падали первые лучи солнца, освещая потускневшие глаза и изборожденное 
морщинами лицо с выражением бодрости и покоя. Быть может, безмятежность 
выражения следовало отнести столько же на счет времени года и часа дня, сколько 
и на счет присущего этому человеку характера. Эту кротость черт, необычную 
скорее своей выразительностью, чем наличием, только усиливал тот факт, что его 
душа как раз творила молитву, как было принято в кругу его детей и домашних, 
прежде чем они покидали эти отдаленные части здания, где находили отдохновение 
и безопасность в ночные часы. Из уже знакомых читателю и привечаемых в семейном 
кругу присутствовали все, а обильная провизия, приготовленная для утренней 
трапезы, убедительно доказывала, что их число ни в коей мере не убавилось с тех 
пор, как читатель познакомился с домашним укладом этого дома.
Время не произвело слишком разительных перемен в облике Контента. Правда, цвет 
его лица стал еще более смуглым, а тело начало несколько терять свою гибкость и 
непринужденность движений, обретя степенность, присущую среднему возрасту. Но 
управляемый темперамент человека всегда держал животное начало в более чем 
привычной покорности. Даже в свои более ранние дни он скорее обещал проявить, 
чем обнаруживал на деле обыкновенные черты юношеского возраста. Серьезный 
настрой души уже давно определил соответствующий физический склад. Имея в виду 
его внешность и пользуясь языком живописца, можно сказать, что, не произведя 
никаких перемен в облике и пропорциях, время смягчило краски, если немного 
седых волос серебрилось здесь и там вокруг его чела, это было похоже на то, как 
мох скапливается на камнях здания, свидетельствуя скорее о его возросшей 
устойчивости и испытанной прочности, чем указывая на какие-то симптомы 
разрушения.
Не так обстояло дело с его милой и преданной половиной. Та мягкость и 
миловидность, которые некогда тронули сердце Контента, были все еще видны, хотя 
сопровождались следами постоянного и разъедающего горя. Свежесть молодости 
исчезла, а ей на смену пришла более устойчивая и, в ее случае, более 
трогательная красота выражения. Взгляд Руфи нисколько не утратил своей мягкости,
 а ее улыбка все еще оставалась сердечной и привлекательной, но этот взгляд 
часто бывал страдающе-безучастным, как бы устремленным внутрь — на те тайные и 
иссушающие источники печали, которые глубоко и почти непостижимо укоренились в 
ее сердце, тогда как улыбка напоминала холодный блеск той планеты, что освещает 
предметы, отбрасывая заимствованное сияние от своего собственного лона. Однако 
величавость матроны, женственная лучистость черт лица и мелодичный голос 
сохранились. Но первая была подорвана до такой степени, что находилась на грани 
преждевременного увядания; ко второй в ее самых благожелательных проявлениях 
примешивалась беспокойная озабоченность; а последний редко обходился без того 
испуганного дрожания, которое так глубоко затрагивает чувства, позволяя понять 
смысл, не передаваемый словесно.
И все же беспристрастный и заурядный наблюдатель не мог бы не заметить в 
поблекшей миловидности и увядающей зрелости матроны нечто большее, нежели 
каждодневные признаки, выдающие поворот в течении жизни человека. Как подобает 
такой личности, оттенок печали был нанесен рукой слишком деликатной, чтобы его 
мог заметить любой вульгарный взгляд. Подобно мазку мастера в искусстве, ее 
горе не нуждалось в сочувствии и было недоступно восприятию тех, кого 
неспособно взволновать мастерство или в ком равнодушие убивает чувства. Однако 
она питала искреннюю привязанность ко всем, кто мог хоть как-то притязать на ее 
любовь. Преобладание опустошающего горя над более жизнелюбивыми источниками ее 
радостей лишь доказывало, насколько сильнее влияние великодушных, нежели 
эгоистических черт нашей природы в сердце, которое по-настоящему наделено 
нежностью. Вряд ли нужно говорить, что эта добрая и верная женщина скорбела о 
своем ребенке.
Знай Руфь Хиткоут, что ее девочки нет в живых, ей с ее верой было бы нетрудно 
положить свою скорбь на алтарь надежд, вполне правомерных над могилой невинного 
ребенка. Но мысли о том, что ее дитя могло быть осуждено на смерть заживо, 
редко покидали ее. Она вслушивалась в сентенции о смирении, стекавшие с губ, 
которые она любила, с преданностью женщины и кротостью христианки, но потом, 
даже если уроки святости еще звучали в ее внимающей душе, действие непобедимой 
природы снова возвращало ее к материнскому горю.
Воображение этой преданной и женственной натуры никогда не обладало чрезмерной 
властью над ее разумом. Ее представление о счастье с человеком, которому она, и 
по своему разумению, и по своим склонностям, доверяла, подтверждалось и 
жизненным опытом, и религией. Но теперь ей было суждено узнать, что в скорби 
есть устрашающая поэзия, способная с изяществом и силой воображения нарисовать 
такое, с чем никогда не сравняться более жалким усилиям подогретой фантазии. 
Она слышала нежное дыхание своего витающего в сновидениях ребенка в шепоте 
летнего ветерка; его плач достигал ее ушей среди завываний бури, в то время как 
нетерпеливый вопрос и ласковый ответ вторгались в самые обыденные разговоры