нескольких минут. Мы не станем задерживаться на первых душераздирающих и 
волнующих моментах ужасного открытия.
Короткого получаса хватило, чтобы ознакомить каждого со всем тем, что было 
необходимо узнать. Поэтому мы перенесем рассказ на конец этого времени.
Тело Конанчета все еще покоилось возле дерева. Глаза были открыты, и хотя это 
был взгляд мертвеца, все же возле лба, сомкнутых губ и широких ноздрей осталось 
многое от той надменной твердости, которая поддерживала его в последнем 
испытании. Руки недвижно лежали по бокам, но одна ладонь была сжата в усилии, с 
каким она часто держала томагавк, а Другая утратила силу в тщетной попытке 
отыскать то место на поясе, где надлежало быть острому ножу. Эти два жеста, 
возможно, были непроизвольными, ибо во всех других отношениях тело изображало 
достоинство и покой. Рядом с ним все еще занимал свое место мнимый Нипсет, и 
угрожающее недовольство пробивалось сквозь обычное выражение слабоумия на его 
лице.
Остальные собрались вокруг матери и ее убитой горем дочери. Могло показаться, 
что все другие чувства в тот момент поглотило беспокойство за последнюю. Было 
достаточно оснований опасаться, что недавний удар внезапно расстроил что-то в 
том сложном механизме, который привязывает душу к телу. Такого результата, 
однако, следовало больше опасаться из-за общей апатии и ослабления организма, 
чем из-за какого-то резко выраженного и понятного симптома.
Биение сердца еще ощущалось, но с трудом, и походило на неравномерные и 
прерывистые обороты мельницы, которую затихающий ветер перестает вращать. На 
бледном лице застыло выражение муки. Оно было совершенно бесцветным, даже губы 
имели неестественный вид, какой приобретают восковые фигуры. Ее руки и ноги, 
как и черты лица, были неподвижны, и все же временами последние подавали 
признаки жизни, как будто подразумевавшие не только работу сознания, но и 
ожившие и мучительные воспоминания о том, что с ней произошло в 
действительности.
— Это превосходит мое искусство, — сказал доктор Эргот, выпрямившись после 
долгого и молчаливого прослушивания пульса. — В строении тела есть тайна, 
которую человеческое знание еще не раскрыло. Токи жизни подчас замирают 
непостижимым образом, и это, я полагаю, тот случай, что смутил бы и самого 
сведущего в нашем искусстве даже в наиболее древних странах земли. Мне довелось 
видеть многих приходящих в этот суетный мир, но мало покидающих его, и тем не 
менее я осмелюсь предсказать, что это человек, обреченный покинуть его пределы, 
прежде чем исполнится естественное число ее дней!
— Давайте обратимся ради того, что никогда не умрет, к Тому, кто предписывает 
ход вещей от начала времен, — призвал Мик, жестом приглашая окружающих 
присоединиться к молитве.
Затем священник возвысил голос под сводами леса в жарком, благочестивом и 
красноречивом молении. Когда этот торжественный долг был выполнен, внимание 
снова обратилось на страдалицу. К всеобщему удивлению обнаружили, что кровь 
вновь прилила к ее лицу и что ее лучистые глаза светятся выражением ясности и 
покоя. Она даже сделала попытку подняться, чтобы лучше разглядеть тех, кто 
собрался возле нее.
— Ты узнаешь нас? — трепеща спросила Руфь. — Взгляни на своих друзей, 
долготерпеливая и многострадальная дочь моя! Это та, что огорчалась твоими 
детскими горестями, что радовалась детскому счастью, что так горько оплакивала 
свою потерю и молится за тебя. В эту страшную минуту вспомни уроки юности. Нет, 
нет, Господь, который милостив к тебе, хотя он и наставил тебя на удивительный 
и непостижимый путь, не покинет тебя в его конце! Подумай, чему тебя учили 
прежде, дитя любви моей! Как бы ты ни ослабела духом, семя еще может взойти, 
пусть оно и было брошено туда, где обетованная слава так долго была сокрыта.
— Матушка! — произнес в ответ тихий прерывающийся голос. Это слово достигло 
слуха каждого и приковало всеобщее внимание, заставив затаить дыхание. Голос 
звучал мягко и тихо, может быть, по-детски, но безучастно и размеренно. — 
Матушка… Почему мы в лесу? Разве кто-то похитил нас из нашего дома, что мы 
ютимся под деревьями?
Руфь умоляюще подняла руку, чтобы никто не прерывал иллюзии.
— Природа оживила воспоминания ее юности, — прошептала она. — Пусть душа 
отходит, если такова Его святая воля, в блаженстве детской невинности!
— Зачем Марк и Марта ждут? — продолжала та. — Ведь ты знаешь, матушка, что 
небезопасно забираться далеко в лес. Язычники могут выйти из своих селений, и 
никто не знает, какой злой случай может приключиться с неосторожным человеком.
Из груди Контента вырвался стон, а мускулистая рука Дадли сжала плечо жены, 
пока, затаившая дыхание и вся внимание, женщина не отступила бессознательно, 
испытывая муку.
— Я столько раз говорила Марку, чтобы он не забывал твоих предостережений, 
матушка. А эти дети так любят бродить вместе! Но Марк в общем хороший, не брани 
его, если он забредет слишком далеко, матушка… Не брани его!
Юноша отвернулся, ибо даже в такую минуту мужская гордость молодого человека 
побуждала его скрыть свою слабость.
— Ты молилась сегодня, дочь моя? — спросила Руфь, стараясь собраться с силами.
 — Ты не должна забывать свой долг перед Его благословенным именем, пусть даже 
мы оказались бездомными в лесу.
— Я помолюсь сейчас, матушка, — сказала жертва этой таинственной галлюцинации, 
стараясь спрятать лицо в коленях
Руфи. Ее желания послушались, и в течение минуты было отчетливо слышно, как тот 
же слабый детский голос повторял слова молитвы, приуроченной к самому раннему 
периоду жизни. Как ни слабы были звуки, ни одна интонация не ускользнула от