Ступай, послушайся его голоса и повинуйся. Пусть твоя душа будет как широкая 
вырубка. Пусть все ее тени будут возле леса. Пусть она забудет сон, 
приснившийся ей среди деревьев. Такова воля Маниту.
— Конанчет требует слишком многого от своей жены. Ее душа всего лишь душа 
женщины!
— Женщины бледнолицых. Теперь пусть она разыщет свое племя. Нарра-матта, твой 
народ говорит о странных преданиях. Он говорит, что какой-то справедливый 
человек умер ради людей всякого цвета. Я не знаю. Конанчет — дитя среди 
хитрецов и мужчина с воинами. Если это правда, он будет искать свою женщину и 
сына в счастливых охотничьих землях, и они придут к нему. Среди йенгизов нет 
охотника, способного убить так много оленей. Пусть Нарра-матта забудет своего 
вождя до того времени, а потом, когда она позовет его по имени, пусть говорит 
громко, ибо он будет очень рад снова услышать ее голос. Ступай! Сагамор готов 
отправиться в долгое странствие. Он прощается со своей женой с тяжелым сердцем. 
Она посадит маленький цветок двойной окраски перед своими очами и будет 
счастливо наблюдать, как он растет. А теперь пусть она уходит. Вождь готов 
умереть.
Внимательно слушавшая женщина ловила каждое медленное и взвешенное слово, как 
человек, воспитанный на суеверных легендах, внимает словам оракула. Но 
привыкшая к повиновению и выбитая из колеи своим горем, она больше не 
колебалась. Покидая его, Нарра-матта уронила голову на грудь, а лицо спрятала в 
одежде. Она прошла мимо Ункаса почти неслышными шагами, но, увидев ее 
шатающуюся фигуру и быстро обернувшись, он поднял руку высоко в воздух. Ужасные 
немые стражи тотчас показались из-за дерева и исчезли. Конанчет вздрогнул и, 
казалось, приготовился нырнуть головой вперед. Но отчаянным усилием овладев 
собой, он откинулся назад, прислонясь к дереву, и упал в позе вождя, сидящего в 
Совете. На его лице играла улыбка жестокого торжества, а губы явно шевелились. 
Ункасу пришлось, задержав дыхание, наклониться вперед, чтобы расслышать:
— Могиканин, я умираю прежде, чем мое сердце смягчилось! Такие слова, 
произнесенные с трудом, но твердо, дошли до его слуха. Затем последовали два 
долгих и тяжких вздоха. Один был вновь обретенным дыханием Ункаса, а второй — 
предсмертным вздохом последнего сахема сокрушенного и рассеянного племени 
наррагансетов.



ГЛАВА XXXII


Пусть и оплаканный сполна,
Ты с нею вместе вновь и вновь;
Пока скорбит душой она,
К тебе жива ее любовь.
Коллинз

Спустя час основные действующие лица предыдущей сцены исчезли. Остались только 
вдовая Нарра-матта с Дадли, священник и Уиттал Ринг.
Тело Конанчета все еще оставалось в сидячем положении, подобно вождю в Совете, 
там, где он умер. Дочь Контента и Руфи пробралась ближе к нему и уселась в том 
состоянии оцепеневшего горя, которое так часто сопровождает первые минуты 
неожиданного и переполняющего душу потрясения. Она не разговаривала, не рыдала 
и не выражала тех переживаний, какие горе обычно возбуждает в организме 
человека. Казалось, что ее душа парализована, хотя губительное ощущение от 
удара запечатлелось ужасом в каждой черточке ее выразительного лица. Румянец 
покинул щеки, губы были бескровными и временами судорожно подергивались, как у 
спящего ребенка, а грудь конвульсивно вздымалась, словно душа внутри тяжко 
боролась, чтобы вырваться из своей земной темницы. Дитя лежало без присмотра 
рядом с ней, а Уиталл Ринг поместился по другую сторону тела.
Два агента, назначенные Колонией засвидетельствовать смерть Конанчета, стояли 
неподалеку, скорбно глядя на вызывающее жалость зрелище. В тот миг, когда душа 
осужденного отлетела, священник перестал молиться, ибо верил, что в этот момент 
душа пошла на суд. Но в его внешности было больше человеческого участия и 
меньше чрезмерной суровости, чем обыкновенно гнездилось в глубоко прорезанных 
чертах его угрюмого лица. Теперь, когда дело свершилось и возбуждение, 
порожденное крайностями теории, уступило место более рассудительному восприятию 
результата, в некоторые минуты у него даже возникали сомнения по поводу 
законности акта, от которых он до этого отмахивался под предлогом правомерного 
и необходимого свершения правосудия. Душу Ибена Дадли не смущали никакие 
тонкости доктрины или закона. Так как изначально его взгляды на необходимость 
приговора были не столь крайними, то больше твердости было и в том, как он 
смотрел на его исполнение. Разнородные чувства, которые можно было назвать 
переживаниями, тревожили грудь этого решительного, но справедливо настроенного 
жителя пограничья.
— Это было по необходимости печальное испытание и суровое проявление 
предназначенной воли, — заметил лейтенант, взглянув на грустное зрелище перед 
собой. — Отец и сын — оба умерли, как бы то ни было, в моем присутствии, и оба 
отправились в мир иной при обстоятельствах, доказывающих неисповедимость 
Провидения. Но не видишь ли ты на лице той, которая выглядит как фигура из 
камня, отпечатков знакомого выражения лица?
— Ты намекаешь на супругу капитана Хиткоута?