| |
лис, скрывается в норе. Он прячет свою голову от йенгизов. Когда его люди шли
по следу, воя, как голодные волки, этот человек доверился сагамору. То была
проворная охота, а мой отец сильно стареет. Он взобрался на ствол молодого
пекана
126
, словно медведь, а Конанчет увел прочь лживое племя. Но он не лось. Его ноги
не могут бежать вечно, как проточная вода!
— Зачем же великий наррагансет отдал свою жизнь ради чужого человека?!
— Этот человек — храбрый воин, — возразил сахем гордо. — Он снял скальп вождя!
Нарра-матта снова примолкла. Ошеломленная, она раздумывала о страшной правде.
— Великий Дух видит, что мужчина и его жена из разных племен, — отважилась она
наконец заговорить. — Он хочет, чтобы они стали людьми одного народа. Пусть
Конанчет покинет леса и пойдет в вырубки с матерью своего сына. Ее белый отец
будет рад, а могиканин Ункас не посмеет преследовать их.
— Женщина, я сахем и воин своего народа!
В голосе Конанчета прозвучало суровое и холодное недовольство, которого его
спутница не слышала никогда прежде. Он говорил скорее как вождь с женщиной
своего племени, нежели с той мужской нежностью, с какой привык обращаться к
отпрыску бледнолицых. Слова пали на ее сердце подобно губительному холоду, и
скорбь сковала ее уста. Сам вождь еще минуту сидел в суровом спокойствии, а
затем, поднявшись с недовольным видом, показал на солнце и кивком приказал
своим спутникам продолжить путь. За время, показавшееся трепещущему сердцу той,
что следовала за его быстрыми шагами, всего лишь мгновением, они обогнули
небольшую возвышенность и еще через минуту стояли перед группой, явно ожидавшей
их прихода. Эта угрюмая группа состояла только из Ункаса, двоих его воинов
самого свирепого и атлетичного вида, священнослужителя и Ибена Дадли.
Быстро подойдя к тому месту, где стоял его враг, Конанчет занял свой пост у
подножия рокового дерева. Указав на тень, еще не обращенную к востоку, он
сложил руки на обнаженной груди и принял вид величественной отстраненности. Это
было проделано среди глубокой тишины.
Разочарование, невольное восхищение и недоверие — все эти чувства прорывались
сквозь маску привычной сдержанности на смуглом лице Ункаса. Он смотрел на
своего давно ненавидимого и ужасного врага взглядом, казалось стремившимся
обнаружить какие-то скрытные признаки слабости. Было бы нелегко сказать,
испытывал ли он в большей степени уважение или сожаление по поводу верности
наррагансета своему слову. Сопровождаемый двумя угрюмыми воинами, вождь
проследил положение тени с придирчивой дотошностью, и, когда больше не осталось
предлога, чтобы подвергнуть сомнению пунктуальность пленника, из груди каждого
исторглось согласие перейти к делу.
Подобно осмотрительному судье, чей приговор обусловлен юридическими
прецедентами и желающему подтвердить, что в судопроизводстве не было упущений,
могиканин сделал знак белым людям подойти ближе.
— Человек дикой и неисправимой натуры! — начал Мик Вулф в своем обычном
наставительном и отрешенном тоне. — Час твоего бытия подходит к концу! Приговор
вынесен. Ты взвешен на весах и признан очень легким. Но христианское милосердие
никогда не иссякает. Мы не можем противиться предписаниям Провидения, но можем
смягчить удар по преступнику. То, что ты здесь, чтобы принять смерть, —
предписание, вынесенное беспристрастно и внушающее благоговение благодаря
таинству. Но далее Небо не требует покорности своей воле. Язычник, у тебя есть
душа, и она готова покинуть свою земную обитель для неведомого мира…
До сих пор пленник слушал с вежливостью равнодушного дикаря. Он даже
внимательно смотрел на сдержанное воодушевление и крайне противоречивые страсти,
светившиеся в глубоких чертах лица оратора с долей такого почтения, какое мог
бы проявить к демонстрации одного из так называемых откровений прорицателя
своего племени. Но когда священнослужитель заговорил насчет его участи после
смерти, его душа обрела ясный и для него безошибочный ключ к истине. Неожиданно
положив руку на плечо Мика, он прервал его следующими словами:
— Мой отец забывает, что его сын краснокожий. Перед ним лежит тропа к
счастливым охотничьим землям настоящих индейцев.
— Язычник, твоими словами владыка духа обмана и греха произнес свои
богохульства!
— Послушай! Видел ли мой отец то, что колышет кустарник?
— Это был незримый ветер, ты, идолопоклонник и несмышленое дитя в теле
взрослого мужчины!
— И однако, мой отец разговаривает с ним, — возразил индеец с серьезным, но
язвительным сарказмом своего народа. — Смотри! — добавил он высокомерно и даже
со злостью. — Тень прошла корни дерева. Пусть лукавый человек бледнолицых
отойдет в сторону. Сахем готов умереть!
Мик издал громкий стон подлинной скорби, ибо, несмотря на пелену, которой
возбуждающие теории и доктринерские тонкости опутывали его суждения,
милосердные порывы этого человека были искренними. Покоряясь тому, что он
считал таинственным Промыслом небесной воли, он отошел на небольшое расстояние,
преклонив колена на утесе, и его голос был слышен во время всего остального
ритуала, возносясь в жаркой молитве о душе осужденного.
Едва священник покинул это место, как Ункас сделал Дадли знак приблизиться.
Хотя по натуре этот житель пограничья был, в сущности, человеком честным и
добрым, в своих суждениях и предубеждениях он был всего лишь сыном своего
времени. Если он и согласился на судилище, отдававшее пленника на милость его
неумолимых врагов, то у него хватило достоинства подсказать средство, чтобы
|
|
