в этом вагончике всем не хватило, и часть ребят 
перелезла на платформы.

Зажурчали колеса, скрипнули рельсы, и снова понеслись вагоны, увозя стадо 
молодых шпаргонцев.

На платформе устроились коммункой старшие. Сидели, и под тихий свист ролика 
следили за убегающими деревянными домиками заставы.

Уже проехали последнее строение на окраине города, некогда носившее громкое и 
загадочное название «Красный кабачок», и помчались среди зеленеющих полей.

Трамвай равномерно подпрыгивал на скрепах и летел все дальше без остановок.

Шкидцам стало хорошо-хорошо, захотелось петь. Постепенно смолк смех, и вот под 
ровный гул движения кто-то 
затянул:
		Высоко над нивами птички поют,
		И солнце их светом ласкает,
		А я горемыкой на свет 
родился		И ласк материнских не знаю.

Пел Воробей. Песенка, грустная, тихая, тягучая, вплелась в мерный рокот колес.

		Сердитый и злобный, раз дворник 
меня		Нашел под забором зимою,
		В приют приволок меня, злобно кляня,
		И стал я приютскою крысой.

Медленно-медленно плывет мотив, и вот уже к Воробью присоединился Янкель, сразу 
как-то притихший. Ему вторит Цыган.

Влажный туман наползает с поля. А трамвай все идет по прямым, затуманившимся 
рельсам, и остаются где-то сзади обрывки песни.

		Я ласк материнских с рожденья не знал,
		В приюте меня не любили,
		И часто смеялися все надо мной,
		И часто тайком колотили.

Притихли ребята. Даже Япончик, неугомонный бузила Япончик, притаился в уголке 
платформы и тоже, хоть и фальшиво, но старательно подтягивает.

Летят поля за низеньким бортом платформы, изредка мелькнет огонек в домике, и 
опять ширь и туман.

		Уж лето настало, цветы зацвели,
		И птицы в полянах запели.
		А мне умереть без любви 
суждено		В приютской больничной постели.

Вдруг надоело скучать. Янкель вскочил и заорал диким голосом, обрывая тихий 
тенорок 
Воробья:
		Солнце светит высоко,
		А в канаве 
глубоко		Все течет парное 
молоко-о-о…
Сразу десяток глоток подхватил и заглушил шум трамвая. Дикий рев разорвал 
воздух и понесся скачками в разные стороны – к полю, к дачам, к лесу.

		Сахар стали все кусать,
		Хлеб кусманами бросать,
		И не стали корочек 
соса-а-ать…
– Вот это 
да!
– Вот это дернули, по-шкидски по крайней 
мере!
Вагоны, замедляя ход, пошли в гору.

С площадки моторного что-то кричала Эланлюм, но ребята не слышали.

Ее рыжие волосы трепались по ветру, она отчаянно жестикулировала, но ветер 
относил слова в сторону. Наконец ребята поняли.

Скоро Стрельна.

После подъема Янкель вдруг вытянул шею, вскочил и дико 
заорал:
– Монастырь! Ребятки, 
монастырь!
– Ну и что ж 
такого?
– Как что? Ведь я же год жил в нем. Год! – умилялся Янкель, но, заметив 
скептические усмешки товарищей, махнул рукой.

– Ну вас к черту. Ес