омощь. 
Мы справимся сами.

Эх, что-то я в этом сомневался...



Как мы до Красной площади добирались – отдельная история. Целую книжку можно 
написать. Холмс еще ничего, а вот Ватсон перед каждым фонарным столбом 
восхищался прогрессом науки, в метро же его чуть инфаркт от радости не хватил. 
Я проводником работал: куда полечу, туда и идут бедные англичане. Один раз я от 
воробья увернулся, в кусты спрятался, так Холмс с Ватсоном тоже туда 
ломанулись! Ужас, одним словом.

А на Красной площади мы поняли, что никакой человек до Стаса добраться не 
сможет. Всю кремлевскую стену страх-птички облепили, а в воздухе их было 
столько, что казалось – грозовая туча зависла. Глянул Холмс на это безобразие, 
покачал головой и сказал 
мне:
– Ну что ж, милый друг, на вас вся надежда. Пусть ваши... э-э-э... миниатюрные 
размеры и... э-э-э... быстрые крылья совершат чудо. 
Летите!
И я полетел. Страх-птицы, к счастью, на меня никакого внимания не обращали. А 
обычных возле Кремля не было – боялись металлических, наверное.

Кремль – сооружение огромное. Но у меня был надежный ориентир – то здание, 
возле которого больше всего страх-птиц вилось. Отдохнул я на подоконнике и стал 
искать форточку. Ни одной открытой! Пришлось лезть сквозь выключенный 
кондиционер... страшно, между прочим, было. Такое ощущение, словно внутри 
завода бредешь. Пропеллеры, трубки, провода. Но я все преодолел.

Потому что очень уж мне человеком стать хотелось.

И мне повезло – в огромном зале, с увешенными картинами стенами и мозаичным 
потолком я увидел своего брата.

Стас сидел на самой обычной кухонной табуретке. Был он грустный и мрачный. 
Медалей и орденов на его костюмчике еще прибавилось. На полу перед ним стоял 
цветной телевизор с подключенной к нему игровой приставкой «Кенга». Отдыхал от 
дел, небось.

Хотел было я сразу к брату кинуться, но что-то мне не по себе стало. А вдруг 
Стас теперь такой же противный, как Кащей? Если к его испорченному 
сочинительством характеру прибавилась еще и магия... ой-ей-ей! И, прилипнув к 
потолку, я стал наблюдать.

А Стас посидел-посидел, вынул из кармана батончик «Марса», слопал, потом 
почесал затылок и громовым голосом, напомнившим мне Кащея, 
крикнул:
– Бамбара-Чуфара! Лорики-Ерики! Явись передо мной мой военный министр, 
повелитель страх-птичек, Колька 
Горнов!
Раздался треск, вспышка, и перед Стасом появился обеденный стол, за котором 
сидел мальчик лет двенадцати. В одной руке он держал кусок хлеба, в другой – 
ложку с борщом. Мальчик был угрюмый, остролицый, чем-то сам напоминавший 
страх-птицу.

– Звал, начальник? – зачем-то поинтересовался Горнов, откладывая надкушенный 
хлеб.

– Ага. 
Обедаешь?
– Ага.

Минуту Народный Диктатор и его военный министр молчали. Потом Стас 
спросил:
– Как в мире? Порядок 
соблюдается?
– В общем-то да, – уклончиво ответил Горнов. – Но если честно – не очень.

– Давай, расказывай, – оживился Стас. – Детей 
обижают?
– Да нет, – вздохнул Колька, с тоской поглядывая на остывающий борщ. – Дети 
друг друга обижают. Подерутся – и давай звать страх-птичек! Те – налетят и 
метелят друг-друга... ну и драчунам достается. Поголовье птичье 
падает!
– А что делать? – растерялся брат.

– А я не знаю. Воспитывать, наверное...

Стас взмахнул рукой, и Колька Горнов вместе со своим обедом исчез. А Народный 
Диктатор грозно 
повелел:
– Чуфара-Бамбара! Скорики-Морики! Явись передо мной мой министр пропаганды, 
Андрэ 
Николя!
Николя, наверное, был французом. Говорил ли он по-русски, я так и не узнал. И 
вот почему. Появился он, стоя на полу на четвереньках и играясь двумя 
модельками машинок. Перемену обстановки Андрэ заметил не сразу и еще с 
полминуты энергично шумел, гудел и бибикал. Да и немудрено – было ему лет 
восемь.

– Андрэ! – завопил оскорбленный в лучших помыслах Стас. Николя поднял голову и 
сморщился, готовясь заплакать. – Не надо, не надо! – сразу замахал руками Стас, 
и министр пропаганды исчез. Видать, достали Стаса детские слезы.

Теперь Стас был уже мрачен как безлунная ночь в глухом лесу. Он встал, хлопнул 
в ладоши, и зловеще 
прошипел:
– Лелики-Болики!