, похожие на русскую избу, а совсем не на бумажный
чайный домик, как малюют голландцы. Перед дверьми — маленький садик,  и  в
нем крошечный пруд, камни во вьюнах, цветы.
     Подан горячий рис, суп, креветки.
     Хозяйка открывает двери, встает на колени, держа в руках блюдо...
     — Зима, брат, наступает! — говорит  матрос  Маслов  хозяину  дома,  у
которого на обеде впятером, с Терентьевым, Сизовым и латышом Берзинем. Тут
еще Глухарев. — Зима скоро. — Матрос показывает на чистое небо и сжимается
как бы от мороза.
     — Да, весна идет! —  отвечает  японец  по-своему,  понимая,  что  его
спрашивают о погоде.
     Середина января. Японская весна в самом начале.
     Зашел Можайский.
     — Как, братцы?
     — Да вот, говорим, погодка! — отвечает Терентьев.
     Матросы сыты до отвала, и ели они у вежливых людей. Им  подавали.  Не
надо было стоять с мутовкой в очереди за порцией. Захочешь, и японка  тебе
нальет еще и подаст всякой еды.
     — Когда же у них зима? — допытывается Маслов.
     — Нашей зимы у них не будет. Это начало весны...
     — Неужто?
     — Право...
     Старик японец понял все, о чем говорили. Он  ушел  за  дом  и  принес
оттуда ветку зацветшей горной вишни.
     — И у  нас  эту  пору  художники  называют  весной  света, —  говорит
Можайский.
     — Это правда, что прибыль солнца. Да ведь у нас говорят —  солнце  на
прибыль, а зима на мороз.
     — У них этого нет.
     — Конечно, я и прежде думал,  еще  мальчишкой:  как  же  так,  солнце
начинает греть, а зима студеней. Это, мол, неправильно.
     Матросы засмеялись. Только Сизов слабо улыбнулся.
     — А вот у них тут правильно. Солнце прибыло, значит, началась весна.
     — С Рождества! — насмешливо сказал Терентьев.
     — Стро-ойсь!.. — раздалась команда на улице.
     Проиграл горнист, и все  стали  выходить  из  домов.  Высыпала  масса
японцев и японок, от стара до мала.
     Быстро вставали черные ряды  матросов.  Образовались  прямоугольники.
Сверкнула медь труб. Вынесено знамя. Около него караул.  Впереди  офицеры.
Вышел адмирал. Снова раздалась грубая команда, при общих поклонах,  мягких
и добрых возгласах и улыбках строй  за  строем  проходили  по  три  в  ряд
матросы, ища глазами своих хозяев, с которыми расставались.


     «А я ее обидел!» — думал Сизов. Он видел в толпе таких же коротеньких
ростом и широкоскулых, как она, в бедных опрятных халатах. Были и с совсем
другими лицами, а попадались и такие  же.  С  ним  еще  не  бывало  ничего
подобного.
     Он помнил все, от первого мига, как выскочил из  воды,  радуясь,  что
леер завезли, и она прямо к нему подбежала с халатом,  словно  ждала  его.
Так взглянула в глаза, словно знакома с ним давно. Рыбаки! Они знают море!
     Адмирал шел легко, как молодой матрос,  получивший  увольнительную  в
иностранном порту и спешащий в таверну. Но глаза его опять мутны, и зоркий
прицел обращен внутрь своей души. Как в ней разобраться? «Кто  я?  Неужели
долг мой не только в  данных  мне  инструкциях?  Неужели  я  вижу  сегодня
будущее?» Адмиралу очень легко и тепло на душе  и  от  весны  и  от  того,
какими человечными оказываются все эти люди. А душа  радуется  против  его
воли, словно и он простой матрос. Словно он не  сознает,  что  Стирлинг  с
эскадрой, Прайс с эскадрой, Де Пуант с эскадрой, Брюс с эскадрой ходят  по
морям вокруг Японии. Словно он сейчас не адмирал, а только  русский  среди
японцев, у которых не видно признака вражды.


     Бревна, солома, всюду дерево, все деревянное...
     Товарищам Сизов не хотел говорить ничего и не мог, и они  не  трогали
его. Может быть, знали? Скорей всего! Может, думали:  что-то  ждет  их  на
этой теплой, прекрасной земле.
     «Иван», — показывая на товарища, говорил  он  ей  как-то.  «И-ван», —
повторила  она.  «Ван-ван-ван...» —  так  лает  собака,   по-японски   так
считается. Она изменилась, ее маленькие глазки  без  морщинок  под  веками
стали шире, выглядывая как из разрезанных плодов белой сливы.
     — «Е-ру-ха!» — назвала она Сизова и дала лепешку.
     — Дай мне! Дай мне! — обступили ее мокрые, голодные матросы.
     У нее под тряпкой еще  лепешки,  может  быть,  и  всем  хватит.  Руки
тянулись к ней. Она первую лепешку дала Петру, и он ел, стоя рядом  и  как
бы охраняя ее. Она дала всем по лепешке.
     — Больше нету, — сказал Петр.
     — Есть. У нее под тряпкой, — сказал Соловьев. — Дай мне!
     Терентьев сунул руку под тряпку.  Японка  взвизгнула  и  убрала  руку
матроса. Выпучила глаза, терпеливо ждала, пока Сизов все сглотнул, и тогда
откинула тряпку, под ней была  спрятана  еще  одна  лепешка.  Сизов  взял,
разломил и отдал половину Соловьеву.


     — Ну как, Эгава-сан, вам нравится  наш  марш  по  Токайдо? —  спросил
Лесовский, когда Эгава подъехал  на  коне.  Приближались  к  городку,  где
предстоял ночлег.
     — Это очень торжественно, стройно и впечатляет!
     — Это божественно! — сказал Накамура Тамея, шедший с адмиралом.
     Он уже написал Кавадзи на пешем ходу и  отослал  донесение  с  конным
самураем в Симода о том, как русские идут, как соблюдают дисциплину,  бьют
своих  морских  солдат,  если  те  позволяют   маленькие,   незначительные
оплошности.
     — Но зачем же вы так вооружились? — спросил дайкан Эгава.
     — Мы не против вас вооружились, — ответил Путятин. — А чтобы помогать
вам! Мы видели, что вы всюду  поставили  войска,  чтобы  охранять  нас  от
разбойников. И мы тоже ре