от это что такое? —  протянула та валек. —  Я  тебя сейчас,  как
гольд медведя.  Под брюхо тебе залезу,  толщину-то выпущу!..  Богатство-то
будешь собирать!
     Агафья стала ругаться,  но Таня,  ударив вальком по белью и  заглушая
ее, громко запела:

                   Эх, во поле березынька стоя-а-ла...

     Бабы подхватили, и Барабаниха поняла, что ее не желают слушать.
     Управившись с  бельем,  все так же с песнями бабы поднялись на релку.
Дома удивлялись Татьяне.
     — Ну и бой! Неужто так и сказала?
     — Так и отрезала!
     — Как же это ты, Таня?
     — Пусть не колется! — весело отвечала молодуха.


                                  * * *

     На свадьбе,  после первой ночи, Таня чуть не сгорела со стыда, думая,
как  утром  бабы  приступят  к  ней.  Выручила  ее  Наталья.  Она  заранее
догадалась,  что ничего у  молодых не  случится,  что Федька еще как малый
ребенок.
     Минула свадьба,  молодые привыкали друг  к  другу.  Часто долгие часы
проводили они в обнимку,  не шевельнувшись, прильнув друг к другу горячими
лицами,  тихо беседуя про хозяйство, про куриц, которых заедала мошка, или
про пойманную рыбу, раненную кем-то в бок.
     Федя  все  больше привязывался к  жене  и,  отлучаясь,  всегда спешил
домой.  Он часто уезжал из Уральского, и на первых порах Татьяна даже рада
была его отлучкам.  Но  как-то раз,  еще зимой,  он уехал за почтой.  Мела
сильная метель.  Белые косматые вихри двигались по всему Амуру.  Застывшая
река и снежная релка опять бегом побежали мимо кузнецовской избы.
     Федя вовремя не вернулся.  Не приехал он и на другой день.  На третьи
сутки пришла почта, и ямщики удивились, что его еще нет дома. Они сказали,
что Федька очень торопился и уехал вперед.
     Тане представилось, как муж к ней со всей душой и заботой, а она чуть
не  рада,  когда он  с  глаз долой.  Вот бог ее  за это теперь и  наказал!
«Сказал,  поди,  мой  Федя:  «Все  нипочем,  в  буран поеду!» —  и  застыл
где-нибудь!..» Она понимала,  что пустился он в этот путь ради нее,  чтобы
поскорей приехать к  жене.  Она  готова  была  искать  его  сама,  но  тут
заскрипели полозья,  и в дверь ввалился Федька.  Оказалось,  что по дороге
лошадь зашибла ногу  о  торос  и  он  останавливался в  гольдской деревне,
пережидая там пургу.
     Федька  с  красными  пятнами  обмороза  на  широких  щеках  сидел  на
скамейке, а Татьяна сияла от радости.
     — Не пущу я тебя больше с почтой! — говорила она.
     Федьку так тронуло ее горе; он представил, как бы убивалась она, если
бы он замерз, — и у него слезы навернулись на глазах.
     — Да уж теперь весна скоро, —  утешал он жену. — Еще один раз пройдет
верховая —  и  все.  А снизу,  говорят,  не будет больше почты.  Дуня тебе
кланялась. Гостинцы послала.
     — Ой,  Дуня,  ягода моя! —  хватая сверток и  уже  забывая горе свое,
воскликнула Таня. Она запела и с притопом прошлась по избе:

                        Эх, Дуня, ягода моя,
                        Да раз-у-да-ла гол-ло-ва!
                        Пошто любишь Ивана...

     — Ну что, напугалась? — спрашивала ее Наталья.
     — Не говори! Как вспомню, так до сих пор сердце мрет!

                        Эх, я за то люблю Ивана, —

с восторгом запела и заплясала Таня,  оглядываясь и охорашиваясь  в  новом
фартуке, —

                        Голова его кудрява...


                                  * * *

     Федька привыкал к семейной жизни.  Близость жены,  ее ласки придавали
ему духа и  твердости.  Чистый и здоровый,  он всю силу своей души отдавал
любви.  Вместо тихого Федюшки в  нем зрел муж и  крепкий работник —  Федор
Кузнецов. Лицо его зарастало курчавой пегой бородой, и он становился похож
на Егора — такой же рослый, но нравом был мягче, нежней, отзывчивей.
     Летом Таня одевалась легко,  ярко.  Малого роста, в цветных ситцах, с
крепкими руками и  ногами,  неутомимая работница и  в поле,  и дома,  и на
реке —  она радовала мужа. Отец обучил ее с детства ловить осетров. Любила
Таня ездить с мужем на быстрину рыбачить. Часто оставались они ночевать на
острове, захватив с собой накомарник и холщовую палатку.
     Однажды Таня воротилась домой необычайно притихшей. Наталья заметила,
что  с  нею что-то  случилось.  Татьяна краснела,  молчала,  но,  наконец,
призналась, что затяжелела. Она и радовалась и плакала. Бабка Дарья теперь
в  ней души не  чаяла.  В  воскресенье старуха,  шепча какие-то  наговоры,
испекла пирог. Созвали на угощение соседок. Наталья пошла за Барабанихой.
     «Уж бог с ней! — думала она. — Рядом жить да ссориться!»
     — Приходи к нам на пирог, — сказала она Агафье.
     Барабанихе самой  надоело жить  во  вражде со  всеми бабами.  Она  уж
сердилась на Федора,  учила его, что надо поосторожней, поаккуратней, а то
глаза колют.
     — Свои люди, — сказала Наталья, — поссоримся да подеремся.
     — А подеремся да помиримся, — отвечала Агафья.
     — Ну ты,  язва, здравствуешь, — ласково молвила она Татьяне, явившись
на пирог. — А мужики-то у вас где?
     — А  мужики мужичат!  Прогнали их.  А  тебе мужиков?  Вон дедушка наш
идет!
     За  пи