«Но никуда Дуня не денется от меня!  Я  ее с глаз не
спущу!» Чувство у Ивана было такое, словно в Тамбовке смазали его по роже.
     Капитан пригласил Бердышова к обеду.  Иван пошел туда, разговорился с
капитаном.  Васька сидел на палубе и смотрел, как китаец-поваренок в белой
куртке и белой юбке бегал в салон, подавая кушанья. Сквозь зеркальные окна
мальчику видно было, как туда входили мужчины в белых кителях, садились на
кожаные кресла и  сами заговаривали с  Бердышовым.  Васька не слышал и  не
понимал,  о чем говорят, но заметил, что Бердышов шутит с ними так же, как
всегда со всеми.
     Илье и Ваське тоже подали обед в каюту.  Парни с удовольствием поели.
На исходе дня Васька опять сидел на палубе. В кают-компании Иван и господа
пили из бокалов и оживленно беседовали. Окно салона было открыто, и Васька
слышал обрывки их разговора.
     «Ладно,  что мы в чистых рубахах, — думал парнишка, невольно замечая,
какая всюду чистота и какие белые,  чистые костюмы на господах. —  Вот это
люди,  не то что мы!  А  если сравнить моего отца с  ними...» Ваське вдруг
стало обидно,  что  отец и  все свои —  бородатые,  грязные,  что на  них,
пожалуй, эти и смотреть не захотят. «А то еще выругают...»
     Дверь салона открылась,  и все вышли. Капитан парохода, сухой пожилой
моряк во флотской офицерской форме, сказал, подходя к поручням:
     — Ну что же, господа, вот и «Егоровы штаны»!
     «Как «штаны»? —  чуть не вырвалось у  Васьки.  Душа его похолодела. —
Про «штаны» на пароходе знают!  И как быстро!  Сегодня из Тамбовки —  и уж
«штаны»!»
     Он увидел,  что из-за леса поднимается релка,  а  на ней избы,  а  за
избами — росчисти.
     «Вон гречиха, —  думал Васька. —  А это ярица...  Значит, хлеб у отца
хорошо уродился. А вон и наш дом видно!»
     Пароход дал свисток. По крыше кто-то пробежал. Зазвенел звонок.
     — На «штаны»!.. К Медвежьему! — закричали наверху.
     Пароход быстро шел к релке.
     «Вот и наши! Татьяна, мамка... дедушка, Петрован с ребятами, отец!» —
узнавал Васька. Он по-новому, как бы глазами чужих людей взглянул на отца.
Он понял,  что над «штанами» не смеются, что отца уважают, что он со своей
пашней — веха на берегу Амура.
     Через  несколько минут Васька был  на  берегу.  Из  объятий матери он
переходил к бабке,  от бабки к Татьяне,  к дяде,  к отцу, к деду и ко всем
уральским мужикам и бабам по очереди.


                          ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

     Поле спелой ржи  подошло к  избе Кузнецовых.  Две  полосы,  посеянные
Егором,  широко разошлись по релке.  Одна —  золотистая от ярицы, другая —
красная от скошенной гречихи. Обе видны с реки издалека. «Егоровы штаны» —
прозвали эту пашню в деревне.
     Дед чуть не заплакал, услыхав такое прозвище.
     — Когда-то в Расее была у меня земелька —  узенький клин. «Кондратова
борода» прозвание было,  а нынче,  видишь,  сын широко размахнулся — стали
«штаны».
     Прозвание узнали крестьяне из соседних деревень и пароходные лоцманы.
«Егоровы штаны»  стали  путеводным знаком.  Когда  пароходы выходили из-за
мыса, «штаны» на релке видны были ясно.
     «Нынче первый настоящий урожай, — думает Егор. — На поту да на слезах
мы его подняли.  В  каждом зерне —  капля пота.  Мы из болота его возвели.
Разве это только ради богатства?  Какое тут богатство,  в  чем оно у меня?
Нет, я не за ним сюда шел».
     Мошка-«мокрец»,  самая жгучая,  поднялась из  тучных трав и  обсыпала
селение.  Собака Серко, обивая лапами гноящиеся, изъеденные глаза, натерла
круглые лысины, как очки, вокруг глаз. Корова давала меньше молока, чахла,
сохла, боялась подходить к свежей траве.
     Переселенцы обмотали лица тряпьем, но работают, жнут и косят.
     — Бога молим, ветерка бы. Только на ветру и отдохнешь!
     Егор сечет точеной литовкой золотой свой хлеб.
     Саврасый бродил в  кустарнике за пеньками и вдруг,  зазвенев боталом,
побежал с обрыва,  застучал копытами по гальке.  С релки слышно было,  как
забрел он в реку, зашлепал ногами в тихой воде и счастливо заржал.
     Сквозь радость,  что хлеб хорошо родится,  Егор видит будущие заботы.
«Много горя хватишь, как придется землю менять, уходить от ветров за гору,
в долину, снова чистить место, драть чащу...»
     Местами ярица склонилась от непогоды.
     — Но все же  вызрела.  Хорошо,  что вызрела,  не  полегла, —  говорит
Наталья.
     Она ходит тяжелая последний месяц,  но работает, гнется, вяжет снопы.
Трудно,  голова временами кружится,  но  она  терпит.  Только когда совсем
станет плохо, Наталья садится, отдыхает.
     — Я сама управлюсь, — говорит Таня.
     Она не то хочет заплакать,  не то улыбается.  Брови ее вздрагивают, а
взгляд детский,  робкий,  наивный, словно чего-то ожидающий. У нее у самой
растет живот.  Таня постоит,  подождет,  словно прислушиваясь к чему-то, и
быстро примется за работу.
     — Как в Расее у нас стало, — задумчиво говорит Наталья.
     Поле,  березняк, рябина в ягодах — все как на родине. Веселый, родной
вид радует Наталью, живит, напоминает юность, прежнюю жизнь.
     — И воробушки прилетели! — восклицает Настька.