зил России, даже возвеличил 
оную, и после Иоанна еще казался достойным самодержавия.
   Василий стоит с честию в памятниках нашей истории между двумя великими 
характерами, Иоаннами III и IV, и не затмевается их сиянием для глаз 
наблюдателя; уступая им в редких природных дарованиях – первому в обширном, 
плодотворном уме государственном, второму в силе душевной, в особенной живости 
разума и воображения, опасной без твердых правил добродетели, – он шел путем, 
указанным ему мудростию отца, не устранился, двигался вперед шагами, 
размеренными благоразумием, без порывов страсти и приблизился к цели, к величию 
России, не оставив преемникам ни обязанности, ни славы исправлять его ошибки; 
был не гением, но добрым правителем; любил государство более собственного 
великого имени и в сем отношении достоин истинной, вечной хвалы, которую не 
многие венценосцы заслуживают. Иоанны III творят, Иоанны IV прославляют и 
нередко губят; Василии сохраняют, утверждают державы и даются тем народам, коих 
долговременное бытие и целость угодны провидению.
   Василий имел наружность благородную, стан величественный, лицо миловидное, 
взор проницательный, но не строгий; казался и был действительно более 
мягкосердечен, нежели суров, по тогдашнему времени. Читая письма его к Елене, 
видим нежность супруга и отца, который, будучи в разлуке с женою и с детьми, 
непрестанно обращается к ним в мыслях, изъясняемых простыми словами, но 
внушаемыми только чувствительным сердцем. Рожденный в век еще грубый и в 
самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру 
искал середины между жестокостию ужасною и слабостию вредною: наказывал вельмож,
 и самых ближних, но часто и миловал, забывал вины. Умный боярин Беклемишев 
[Иван Никитич] заслужил его гнев; удаленный от двора, жаловался на великого 
князя с нескромною досадою; находил в нем пороки и предсказывал несчастия для 
государства. Беклемишева судили, уличили в дерзости и казнили смертию на 
Москве-реке; а дьяку Федору Жареному отрезали язык за лживые слова, 
оскорбительные для государевой чести. Тогда не отличали слов от дел и думали, 
что государь, как земной Бог, может наказывать людей и за самые мысли, ему 
противные! Опасались милосердия в таких случаях, где святая особа венценосца 
могла унизиться в народном мнении; боялись, чтобы вина отпускаемая не 
показалась народу виною малою».