офицеры и рядовые наемники, как с возрастающим недоумением вглядывались в 
происходящее. Казалось бы, что мешало воспользоваться столь удачным моментом 
для нападения? Не постыдился же император в пасху атаковать православную 
Болгарию. Но… древним страхом повеяло на солдат Второго Рима от огромных 
костров под стенами Доростола, и что-то в глубине продажных душ наемников и 
земляно-темных душ крестьянских парней, стратиотов, вдруг откликнулось на 
непонятные, но грозные слова ритуала, что разносились в окровавленной кострами 
ночи, глуша предсмертные вопли пленников и пленниц.  Что-то,  сильнее 
привычного благоговения перед православными святынями, не мешавшего воевать в 
пасху и грабить болгарские церкви, заставляло неметь гортань командиров, 
приковывало к земле ноги солдат. Молитвы перед родными византийскими образами 
привычно падали в неизвестность; а над залитыми кровью кострами Перуновой ночи 
незримо, но пугающе явственно реяло грозное Присутствие. Даже темная 
византийская солдатня почувствовала его, почувствовала, что в этой ночи  
творится, решается судьба мира. Змей Вечности изгибался, закладывая очередной 
виток. Длань Макоши, Норны, Мойры закладывала новый узор в гобелене Судьбы. И 
не зря не то в сознании самого Диакона, если он присутствовал там, не то 
беседовавшего с ним византийского офицера ожили грозные, роковые образы 
Троянской войны. И в нашем герое в ту ночь – он, в силу княжеского сана, должен 
был стоять у костров – померещился грекам древний Ахилл, неуязвимый, буйный, 
беспощадный и благородный герой-полубог их собственного, преданного и 
полузабытого язычества. Иные потом из-за этого сравнения возомнили возможным 
увидеть «руса» в герое Троянской войны, в том числе и столь почтенный византист,
 как В. Г. Васильевский. Мы же последуем совету Я. Гримма – будем искать «не 
историческое в Нибелунгах, но Нибелунгово в истории». Именно «Нибелунгово» 
присутствие языческого Рока породнило в глазах византийцев последнего полубога 
Руси с последним полубогом Эллады. 
     Мне почему-то кажется, что в ту ночь в византийском лагере никто не смог 
заснуть.
     На следующее утро Святослав собрал своих воевод на совет. Лев Диакон 
утверждает, что совет этот назывался «коментом», что причинило немало головной 
боли и историкам и лингвистам. После многих попыток его истолковать пришли, 
наконец, к мнению, что это – восточно-романское слово, услышанное ромеями от 
местного жителя, валаха, и принятое ими за русское. Один мой знакомый 
профессиональный лингвист, впервые услышав это слово от меня же (за что люблю 
лингвистов, так это за уровень их знакомства с источниками), немедленно начал 
бурно фантазировать: мол, сходка – от слова ходить, идти, по-немецки идти – 
«комм», и так далее. Помнится, детский писатель Борис Житков со товарищи, 
развлекаясь, «перевели» на немецкий слово поднос таким образом – «под» 
по-немецки «унтер», «нос» – «назе», следовательно, «поднос» – «унтерназе». 
Научная ценность обоих языковедческих изысканий совершенно одинакова: поднос 
по-немецки «таблетт», а все отлично известные историкам названия сходок, 
советов и прочих вече у германцев и скандинавов даже не созвучны злополучному 
«комент». Разница лишь в том, что молодые писатели шалили, а почтенный ученый 
был совершенно серьезен. Именно на подобных «научных» методах держится 
Магометов гроб норманнизма. Рискну высказать, ни на чем особо не настаивая, 
свое мнение, хотя и осознаю, что оказываюсь в одном ряду с упомянутыми 
деятелями. «Комент», на мой взгляд, просто произнесенное с все той же варяжской 
«носовой гласной» (помните – Ингорь, Свентослав) древнерусское «къмет». 
Святослав попросту советовался с кметами, с дружиной.
     На этом совете одни, по словам Диакона, советовали погрузиться на корабли 
и тайно уплыть по Дунаю прочь, воспользовавшись безлунными ночами. Возможно, 
совет этот подал воевода Волк, уже воспользовавшийся таким способом отступления.
 Другие, указывая, что после памятной «операции по войсковому снабжению» 
византийский флот настороже, и попросту спалит из огнеметов любое судно, 
пытающееся покинуть крепость. Поэтому следовало-де замириться с ромеями, благо 
мир этот был бы скорее ничьей, чем проигрышем.
     Согласно Диакону, Святослав обратился к соратникам с речью, удивительно 
напоминающей ту, что наш летописец вкладывает в уста героя, когда он «за малым 
не дошел Царьграда», то есть не то под Адрианополем, не то под Аркадиополем:
     «Погибла слава, которая шествовала вслед за войском россов, легко 
побеждавшим соседние народы и без кровопролития порабощавшим целые страны, если 
мы теперь позорно отступим перед ромеями. Итак, проникнемся мужеством, которое 
завещали нам наши предки, вспомним о том, что мощь россов до сих пор была 
несокрушимой, и будем ожесточенно сражаться за свою жизнь. Не пристало нам 
возвращаться на родину, спасаясь бегством; мы должны либо победить и остаться в 
живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных мужей».
     Интересно, что отстаивают правильность датировки Диаконом этой речи те же 
ученые, что столь же безоговорочно уверовали в византийскую версию битвы при 
Аркадиополе (полный разгром русов вкупе с болгарами, мадьярами и печенегами). 
Как же это совместить с «до сих пор несокрушимой» мощью «россов»? Диакон где-то 
лукавит, или в описании битвы, или в датировке речи Святослава, а то и в обоих 
случаях. Лично я считаю именно так. Тем более, что не могу себе представить, 
откуда стала ему известна эта речь. Под Аркадиополем или Адрианополем источник 
мог быть какой угодно – от болгарского боярина, стоявшего рядом со Святославом, 
а позднее попавшего в плен или переметнувшегося, до притаившегося по соседству 
в кустах, ровно рояль какой, византийского беженца или шпиона. А вот в 
осажденном Доростоле… если там были византийские шпионы – могли бы и более 
полезным для родины делом заниматься, чем подслушивать речи русского государя. 
Попавший в плен рус? Дело очень маловероятное. Во-первых, ни Диакон, ни Скилица