лодости на Маргарите, дочери короля 
Гарсия Рамиреса Наваррского, но после восшествия на престол проявлял мало 
внимания к ней и четырем сыновьям, которых она ему родила. Его жизнь более 
походила на жизнь султана, нежели короля, а в его характере мы находим то самое 
сочетание сладострастия и фатализма, которое являлось отличительной чертой 
столь многих восточных правителей. Он никогда не принимал решений, если мог 
этого избежать, никогда не брался за какую-то задачу, если имелся малейший шанс,
 что, отложенное достаточно надолго, дело уладится само собой. Но, начав 
действовать, он бросал все силы на достижение цели — хотя бы для того, как 
ядовито замечает Шаландой, чтобы вернуться поскорее к более приятному 
времяпрепровождению.
        В отличие от своего отца Вильгельм препоручил повседневные дела 
королевства своим доверенным лицам — клирикам и государственным служащим, 
большинство из которых были людьми не очень знатного происхождения, достигшими 
своего нынешнего положения исключительно благодаря королю и потому всей душой 
ему преданными. Даже в этом Вильгельм предпочел избавить себя от лишних хлопот 
и — за двумя известными нам исключениями — просто оставил главных должностных 
лиц своего отца на их местах.
        Одним из двух исключений был англичанин, Томас Браун. Сын или племянник 
некоего Уильяма Брауна или Ле Брюна, чиновника короля Генриха I, Томас прибыл 
на Сицилию примерно в 1130 г., почти мальчиком — возможно, вместе с Робером из 
Селби и как его протеже. Мы встречаемся с ним впервые в 1137 г., а с этого 
времени его имя постоянно появляется в дошедших до нас официальных документах73.
 В период царствования Рожера Томас, кажется, пользовался доверием и 
расположением короля; есть основания предполагать, что именно он составлял 
грамоту об основании Палатинской капеллы в 1140 г. Но после вступления на 
престол Вильгельма по причинам, к сожалению, нам неизвестным он потерял свой 
высокий пост и вернулся в Англию, где ведал раздачей милостыни при дворе 
Генриха II74.
        Хотя об этом нельзя судить с уверенностью, кажется весьма вероятным, 
что поспешный отъезд Томаса с Сицилии был спровоцирован не самим королем, а 
новым эмиром эмиров Майо Барийским, чье возвышение, помимо того что являлось 
вторым важным изменением, произведенным Вильгельмом в рядах своих советников, 
оказалось одним из самых роковых деяний, совершенных им за время его правления. 
Вроде бы Майо уже по крайней мере десять лет находился на королевской службе и 
поднялся до уровня канцлера, когда Вильгельм избрал его в качестве преемника 
несчастного Филиппа Махдийского на высшем административном посту в королевстве. 
Сын преуспевающего торговца маслом и судьи в Бари, он получил в молодости 
хорошее классическое образование, что позволяло ему чувствовать себя равным 
среди утонченных мыслителей палермского двора. Он был, кроме того, знатоком и 
покровителем искусств и наук и даже оставил нам одно собственное сочинение 
«Толкование молитвы Господней», которое, если и не является творением 
выдающейся личности, свидетельствует о глубоких познаниях его автора в 
схоластической философии и серьезном знакомстве с трудами ранних Отцов Церкви. 
Но прежде всего Майо был государственным деятелем; именно он в большей мере, 
чем его повелитель, определял политику Сицилии в первые шесть лет нового 
царствования. Строгий, безжалостный, твердый в проведении той политической 
линии, которую считал верной, он никогда не боялся непопулярности — поистине, в 
некоторых случаях он, казалось, нарочно разжигал неприязнь к себе. 
Соответственно, хотя Гуго Фальканд и другие хронисты обошлись с ним крайне 
сурово, у нас нет оснований сомневаться в его политической прозорливости. 
Только благодаря ему Вильгельм сумел задержаться на троне больше чем на 
несколько месяцев.
        В последние десять лет в стране царил мир, но многие бароны, особенно в 
Апулии, до сих пор не примирились с существованием королевства; а память о 
жестоких мерах Ро-жера начала выветриваться. Другие, те, кто решил связать свою 
судьбу с королем, приезжали в столицу в надежде обрести власть или благоволение 
короля, но были разочарованы. Рожер до конца жизни питал недоверие к своим 
соплеменникам. Полуграмотные нормандские бароны, надменные, эгоистичные, не 
знавшие ни одного языка, кроме собственного, совершенно не годились для того, 
чтобы занимать ответственные посты в развитом централизованном государстве; а 
послужной список в качестве вассалов вовсе не вызывал желания предоставлять им 
большие фьефы на острове. Они потому вынуждены были наблюдать, как греки, 
итальянцы и сарацины — люди зачастую низкого происхождения и принадлежавшие к 
народам, которые, как они считали, стоят много ниже, чем их собственный, — 
добивались известности и уважения; и по мере того, как бароны за этим наблюдали,
 их недовольство росло. Рожер после многих лет борьбы заслужил их 
недоброжелательное уважение, но теперь, когда можно было не опасаться его 
тяжелой руки, следовало ожидать неприятностей, и оба — Вильгельм и Майо — об 
этом знали.
        Знать, однако, не означало мириться с неизбежностью. Майо учился у 
Рожера и ясно сознавал опасность передачи, пусть в минимальной степени, 
правления Сицилией в руки феодальной аристократии. Он беспощадно оттеснял 
баронов, окружив себя людьми своего круга, преуспевающими представителями 
среднего сословия, итальянцами и арабами. Будучи сам итальянцем из города Бари, 
населенного преимущественно греками, он мог иметь некое предубеждение против 
них с детства, но на Сицилии, как мы говорили, их влияние теперь слабело — сам 
факт, что Майо занял пост, который до сей поры традиционно занимали греки, на 
это указывал, что не увеличивало популярности Майо среди греков в Палермо. 
Кроме того, отношения с Византией неуклонно ухудшались; и потому едва ли 
удивительно, что в таких обстоятельствах канцлер отдавал предпочтение 
представителям других народов.
        Тем временем приток способных людей из Западной Европы не прекращался, 
и одновременно росло влияние ла