сего — его 
ненасытная артистическая и интеллектуальная любознательность, которая сделала 
его первым ренессансным государем Европы, на два века опередившим свое время, и 
снискала ему прозвище Чудо Света. Он еще раз доказал свою принадлежность к 
Отвилям, когда в 1215 г. доставил в Палермо два огромных порфировых саркофага, 
которые его дед семьдесят лет назад установил в Чефалу.
        Два других саркофага из того же материала, но гораздо худшего качества 
уже стояли в соборе Уолтера из Милля. Один — специально приготовленный для 
Рожера II — в столице, когда ему отказали в праве быть захороненным в 
построенном им самим соборе, другой Констанция заказала для своего мужа после 
его неожиданной смерти в Мессине в 1197 г. Этот второй саркофаг был сделан 
плохо — при внимательном осмотре выясняется, что он склеен из четырнадцати 
отдельных частей, и Фридриху, видимо, пришло в голову, что это оскорбляет 
память его отца. Потому он перенес тело Генриха, все еще укрытое длинными 
прядями русых волос, отрезанных его вдовой в горе, в один из саркофагов, 
привезенных из Чефалу, а на его место положил тело Констанции, которая пережила 
мужа на год с небольшим; четвертый саркофаг — тот, который изначально 
предназначался для Рожера, — Фридрих сохранил для себя165. Там ему предстояло 
упокоиться после своей смерти в 1250 г., но в XIV столетии могилу вскрыли, 
чтобы поместить туда еще два тела — слабоумного Педро II Арагонского и 
неизвестной женщины.
        Отец, дочь, зять, внук — достаточно естественная группа для фамильного 
склепа, И все же четырем персонажам, спящим в этих массивных гробницах, под 
мраморными и мозаичными балдахинами, наверное, нелегко лежать рядом — строителю 
нормандского королевства и его разрушителю, невольной виновнице его крушения и 
его последнему благодетелю. Ни один из них не желал и не заслуживал того, чтобы 
покоиться здесь. Генриха к моменту, когда он умер в возрасте тридцати двух лет, 
ненавидела и боялась вся Сицилия; Констанцию считали — несправедливо, но по 
понятным причинам — предательницей родины. Рожера, безусловно, любили, но он 
хотел быть похороненным в Чефалу, в подобающем ему антураже. Даже Фридрих, 
который в двадцать лет распорядился по поводу своего погребения, возможно, 
позже предпочел бы другое место — в Капуе, или Иерусалиме, или, лучше всего, на 
какой-нибудь одинокой вершине под необъятным апулийским небом. Но история 
Фридриха, блистательная и трагическая, входит в другую повесть. Наша история 
закончена.
        Шестьдесят четыре года — небольшой срок для королевства, и, конечно, 
Сицилия могла бы существовать и дальше, будь Вильгельм II — его прозвище лучше 
опустить — более благоразумен или более плодовит. Вместо этого, будучи рабом 
своих пустых амбиций, он подарил страну ее самому давнему и упорному врагу — 
врагу, от которого все его предшественники со времен Роберта Гвискара успешно 
ее защищали. Королевство пало, но оно, собственно, было не завоевано, а отнято.
        И все же, если бы даже Генрих VI не потребовал своего наследства, 
Сицилия не продержалась бы долго. Судьба абсолютной монархии с жестким 
централизованным правлением, подобную которой создали два Рожера, зависит от 
личностей ее властителей. И упадок королевства лишь отражал упадок самих 
Отвилей. Каждое новое поколение оказывалось слабее, словно холодная нормандская 
сталь размягчалась, а густая нормандская кровь становилась жиже под сицилийским 
солнцем. В конце, с появлением Танкреда, который благодаря своему незаконному 
происхождению избежал разлагающего влияния палермского двора, былая доблесть 
возродилась. Но слишком поздно. Сицилия была потеряна.
        Возможно, с самого начала она носила в себе семена собственной гибели. 
Она была слишком разнородна, слишком эклектична, слишком космополитична. Она не 
сумела — и на самом деле не очень старалась — создать собственные национальные 
традиции. Патриотизм порой оказывается излишним и опасным; но он необходим для 
народа, борющегося за жизнь; когда настал час испытаний, патриотические чувства,
 которые могли бы спасти королевство, оказались слишком слабы. Опыт Сицилии 
доказал, что нормандцы и лангобарды, греки и сарацины, итальянцы и евреи могут 
счастливо сосуществовать под властью просвещенного и беспристрастного 
властителя, но не могут объединиться.
        Все же, если королевство пало жертвой своих принципов, эти принципы 
стоили того, чтобы за них погибнуть. С ослаблением политического организма 
религиозные и расовые меньшинства неизбежно утрачивали свой прежний статус. Но 
о нации следует судить по ее достижениям, а не по ее ошибкам. Нормандская 
Сицилия до последних своих дней опережала всю остальную Европу — а в 
действительности весь фанатичный средневековый мир, — преподнося ему урок 
терпимости и просвещения, уважения, которое любой человек должен чувствовать к 
тому, чья кровь и верования отличаются от его собственных. Европа, увы, была 
неблагодарна, и королевство пало; но оно успело насладиться солнечным сиянием 
славы и красоты, которое много столетий горит не ослабевая и по-прежнему несет 
свою весть. Эту весть можно услышать в Палатинской капелле, когда на исламскую 
кровлю падают отблески византийского золота, в малиновом свечении пяти куполов 
над маленьким монастырем Святого Иоанна в Эремити, в саду около Кастельветрано, 
где церковь Пресвятой Троицы стоит одинокая в первозданной чистоте под 
полуденным солнцем, в изображениях Вседержителя в Монреале и Чефалу и в 
витиеватой арабской вязи детского гимна Георгия Антиохийского Пресвятой Деве, в 
дымчатом сумраке купола Мартораны, под которым латынь смешивается с греческим в 
другой, более простой надписи, гордой и неприкрашенной: «Король Рожер».
       
       ЗАМЕТКИ ОБ ОСНОВНЫХ ИСТОЧНИКАХ 
       
       Фалько из Беневенто
        
        Член одного из знатных семейств Беневенто, дворцовый нотарий и писец, 
Фалько написал историю родного г