браке Констанции ее новые подданные, для папства 
это было великое несчастье. Уже со времен Роберта Гвискара, с того момента, 
когда нормандцы на юге выказали себя силой, с которой следует считаться, мысль 
о любом сближении — не говоря о союзе — между двумя могучими соседями папского 
государства стала кошмаром пап. Теперь, когда ломбардские города получили 
независимость, перспектива оказаться в окружении вырисовывалась не столь 
отчетливо; но эти города признавали императора своим сюзереном, а их отношения 
с Римом были натянутыми, и они при желании могли бы стать дополнительной силой 
в общем наступлении на папские владения. В таком случае папство, которое даже в 
дни союза с Сицилией держалось с трудом, оказалось бы раздавлено как орех.
        Престарелый папа Люций умер152. Его преемник Урбан III, видя, что 
делать нечего, смирился с неизбежным и даже послал на церемонию в Милан своего 
представителя. Ему, однако, ничего не сказали о коронации, весть о которой 
привела его в ярость.
        Коронация сына при жизни отца, с точки зрения папы, являлась опасным 
прецедентом, поскольку любое усиление наследных принципов в передаче 
императорской власти ослабляло влияние папства. Более того, коронацию 
ломбардской короной по традиции проводил архиепископ Миланский — этот пост сам 
Урбан занимал до своего избрания папой, и официально он его не оставлял.
        Патриарх был отлучен за свою самонадеянность, и с этого момента, по 
словам современника событий, Арнольда из Любека, «между императором и папой 
вспыхнула ссора, и большая смута началась в церкви Божьей». После того как 
Фридрих вернулся в Германию, оставив Италию на милость своего сына, ситуация 
стала еще хуже. Вскоре выяснилось, что Генрих не понимает никаких доводов, 
кроме силы. Началась открытая война; король Ломбардии однажды дошел до того, 
что отрезал нос высокопоставленному папскому чиновнику. Через десять лет после 
заключения Венецианского договора в Венеции вновь возникла взрывоопасная 
ситуация; терпение папы истощилось, и над императором снова нависла угроза 
отлучения.
        Он избежал этого, но не в результате собственных усилий или великодушия 
Урбана, но благодаря Саладину. В середине октября 1187 г., когда булла об 
отлучении уже лежала на столе папы, в Ватикан прибыли генуэзские послы с 
известием о падении Иерусалима. Урбан был стар и болен, и удар оказался слишком 
жесток. 20 октября в Ферраре он умер от разрыва сердца.
        
        Как всегда, западный мир воспринял печальные вести о событиях за морем 
с искренней грустью, но лишь тогда, когда они стали свершившимся фактом. Для 
большинства европейцев государства крестоносцев существовали на Востоке где-то 
за границами реальности; чужеродные привилегированные аванпосты христианского 
мира, где суровость перемежалась с сибаритской роскошью, где сладкая жизнь 
иопасность шли рука об руку; они были величественны в своем роде, но 
воспринимались скорее как место действия рыцарских романов и трубадурских песен,
 нежели как арена для унылой и негероической борьбы, которая так надоела всем 
дома. Даже тем, кто располагал подробными сведениями, трудно было следить за 
хитросплетениями левантийской политики; имена, по большей части, звучали 
странно, новости, когда доходили, оказывались безнадежно искаженными и 
устаревшими. Лишь когда гром грянул по-настоящему, люди со смешанными 
восклицаниями гнева и ужаса схватились за мечи.
        Нечто подобное произошло сорок лет назад, когда весть о падении Эдессы 
и пламенные речи святого Бернара всколыхнули всю Европу и вызвали к жизни 
нелепое и безнадежное предприятие, каковым был Второй крестовый поход. Теперь 
ситуация повторилась. С точки зрения любого беспристрастного наблюдателя, 
европейского или левантийского, следившего за развитием событий в последние 
пятнадцать лет, взятие Иерусалима являлось неизбежным результатом всего 
происходящего. С одной стороны, Саладин, гениальный мусульманский вождь, 
поклявшийся возвратить Святой город своей религии, сосредоточивал в своих руках 
все большую силу, с другой — в трех оставшихся франкских городах — Иерусалиме, 
Триполи и Антиохии — при владычестве посредственностей шла непрекращающаяся 
борьба за власть. В Иерусалиме ситуация осложнялась тем, что одновременно с 
возвышением Саладина их собственный король Балдуин IV медленно умирал от 
проказы. Он взошел на трон в 1174 г., в возрасте тринадцати лет и уже больной, 
через одиннадцать лет он умер. Неудивительно, что он не оставил потомства. В 
момент, когда для спасения королевства требовалось мудрое и твердое правление, 
корона Иерусалима была возложена на голову племянника Балдуина, мальчика восьми 
лет.
        Смерть этого короля-ребенка Балдуина V в следующем году могла бы 
оказаться благом, но представившаяся возможность найти настоящего предводителя 
не была использована, и трон перешел к отчиму Балдуина V Ги из Лузиньяна, 
слабому, ворчливому субъекту, не раз доказавшему свою полную бездарность и 
вполне заслужившему то презрение, которое он вызывал у большинства 
соотечественников. Иерусалим находился, таким образом, на грани гражданской 
войны, когда в мае 1187 г. Саладин объявил давно ожидавшийся джихад и перешел 
через Иордан на франкскую территорию. При том что христиан возглавлял жалкий Ги,
 их поражение было предрешено. 3 июля он повел огромную армию через Галилейские 
горы к Тиверии, где Саладин вел осаду крепости. После долгого дневного марша в 
самое знойное время года христианам пришлось разбить лагерь на безводном плато; 
на следующий день, измученные жаждой и полубезумные от жары, под маленькой 
двуглавой горой, известной как Рога Хэттина, они были окружены мусульманской 
армией и изрублены в куски.
        Теперь сарацинам оставалось только захватывать христианские крепости 
поодиночке. Тиверия пала через день после битвы у Хэттина, за ней последовала 
Акра; Наблус, другие христианские форты вскоре сдались один за другим. 
Защитники Иер