|
ал о
разгроме войск, о голоде, чуме, пожарах или хотя бы о землетрясении.
32. Даже в часы отдохновения, среди пиров и забав, свирепость его не покидала
ни в речах, ни в поступках. Во время закусок и попоек часто у него на глазах
велись допросы и пытки по важным делам, и стоял солдат, мастер обезглавливать,
чтобы рубить головы любым заключенным. В Путеолах при освящении моста – об этой
его выдумке мы уже говорили – он созвал к себе много народу с берегов и
неожиданно сбросил их в море, а тех, кто пытался схватиться за кормила судов,
баграми и веслами отталкивал вглубь. (2) В Риме за всенародным угощением, когда
какой-то раб стащил серебряную накладку с ложа, он тут же отдал его палачу,
приказал отрубить ему руки, повесить их спереди на шею и с надписью, в чем его
вина, провести мимо всех пирующих. Мирмиллон из гладиаторской школы бился с ним
на деревянных мечах и нарочно упал перед ним, а он прикончил врага железным
кинжалом и с пальмой в руках обежал победный круг. (3) При жертвоприношении он
оделся помощником резника [97] , а когда животное подвели к алтарю, размахнулся
и ударом молота убил самого резника. Средь пышного пира он вдруг расхохотался;
консулы, лежавшие рядом, льстиво стали спрашивать, чему он смеется, и он
ответил: «А тому, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки!» 33.
Забавляясь такими шутками, он однажды встал возле статуи Юпитера и спросил
трагического актера Апеллеса, в ком больше величия? А когда тот замедлил с
ответом, он велел хлестать его бичом, и в ответ на его жалобы приговаривал, что
голос у него и сквозь стоны отличный. Целуя в шею жену или любовницу, он всякий
раз говорил: «Такая хорошая шея, а прикажи я – и она слетит с плеч!» И не раз
он грозился, что ужо дознается от своей милой Цезонии хотя бы под пыткой,
почему он так ее любит.
34. Зависти и злобы в нем было не меньше, чем гордыни и свирепости. Он
враждовал едва ли не со всеми поколениями рода человеческого. Статуи
прославленных мужей, перенесенные Августом с тесного Капитолия на Марсово поле,
он ниспроверг и разбил так, что их уже невозможно было восстановить с прежними
надписями; а потом он и впредь запретил воздвигать живым людям статуи или
скульптурные портреты, кроме как с его согласия и предложения [98] . (2) Он
помышлял даже уничтожить поэмы Гомера – почему, говорил он, Платон мог изгнать
Гомера из устроенного им государства [99] , а он не может? Немногого не
доставало ему, чтобы и Вергилия и Тита Ливия с их сочинениями и изваяниями
изъять из всех библиотек: первого он всегда бранил за отсутствие таланта и
недостаток учености, а второго – как историка многословного и недостоверного.
Науку правоведов он тоже как будто хотел отменить, то и дело повторяя, что уж
он-то, видит бог, позаботится, чтобы никакое толкование законов не перечило его
воле.
35. У всех знатнейших мужей он отнял древние знаки родового достоинства – у
Торквата ожерелье, у Цинцинната – золотую прядь [100] , у Гнея Помпея из
старинного рода – прозвище Великого. Птолемея, о котором я уже говорил, он и
пригласил из его царства и принял в Риме с большим почетом, а умертвил только
потому, что тот, явившись однажды к нему на бой гладиаторов, привлек к себе все
взгляды блеском своего пурпурного плаща. (2) Встречая людей красивых и кудрявых,
он брил им затылок, чтобы их обезобразить. Был некий Эзий Прокул, сын старшего
центуриона, за огромный рост и пригожий вид прозванный Колосс-эротом [101] ;
его он во время зрелищ вдруг приказал согнать с места, вывести на арену,
стравить с гладиатором легко вооруженным, потом с тяжело вооруженным, а когда
тот оба раза вышел победителем, – связать, одеть в лохмотья, провести по улицам
на потеху бабам и, наконец, прирезать. (3) Поистине не было человека такого
безродного и такого убогого, которого он не постарался бы обездолить. К царю
озера Неми [102] , который был жрецом уже много лет, он подослал более сильного
соперника. А когда Порий, колесничный гладиатор, отпускал на волю своего
раба-победителя, и народ неистово рукоплескал, Гай бросился вон из амфитеатра с
такой стремительностью, что наступил на край своей тоги и покатился по ступеням,
негодуя и восклицая, что народ, владыка мира, из-за какого-то пустяка
оказывает гладиатору больше чести, чем обожествленным правителям и даже ему
самому!
36. Стыдливости он не щадил ни в себе, ни в других. С Марком Лепидом, с
пантомимой Мнестером, с какими-то заложниками он, говорят, находился в
постыдной связи. Валерий Катулл, юноша из консульского рода, заявлял во
всеуслышанье, что от забав с императором у него болит поясница. Не говоря уже о
его кровосмешении с сестрами и о его страсти к блуднице Пираллиде, ни одной
именитой женщины он не оставлял в покое. (2) Обычно он приглашал их с мужьями к
обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша,
как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо
своею рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал
к себе ту, которая больше всего ему понравилась, а вернувшись, еще со следами
наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях,
что хорошего и плохого нашел он и ее теле и какова она была в постели.
Некоторым в отсутствие мужей он послал от их имени развод и велел записать это
в ведомости.
37. В роскоши он превзошел своими тратами самых безудержных расточителей. Он
выдумал неслыханные омовения, диковинные яства и пиры – купался в благовонных
маслах, горячих и холодных, пил драгоценные жемчужины, растворенные в уксусе,
сотрапезникам раздавал хлеб и закуски на чистом золоте: «нужно жить или
скромником, или цезарем!» – говорил он [103] . Даже деньги в немалом количестве
он бросал в народ с крыши Юлиевой базилики [104] несколько дней подряд. (2)
|
|