лжны были 
засвидетельствовать свои печати перед входом. Оглашенное вольноотпущенником, 
завещание начиналось такими словами: «Так как жестокая судьба лишила меня моих 
сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий 
Цезарь». Этим еще более укрепилось подозрение в тех, кто думал, что Тиберия он 
признал своим наследником скорее по необходимости, чем по доброй воле, коль 
скоро он не удержался от такого вступления.
 24. Хотя верховную власть [56] он без колебания решился тотчас и принять и 
применять, хотя он уже окружил себя вооруженной стражей, залогом и знаком 
господства, однако на словах он долго отказывался от власти, разыгрывая самую 
бесстыдную комедию: то он с упреком говорил умоляющим друзьям, что они и не 
знают, какое это чудовище – власть, то он двусмысленными ответами и хитрой 
нерешительностью держал в напряженном неведении сенат, подступавший к нему с 
коленопреклоненными просьбами. Некоторые даже потеряли терпение: кто-то среди 
общего шума воскликнул: «Пусть он правит или пусть он уходит!»; кто-то в лицо 
ему заявил, что иные медлят делать то, что обещали, а он медлит обещать то, что 
уже делает. (2) Наконец, словно против воли, с горькими жалобами на тягостное 
рабство, возлагаемое им на себя, он принял власть. Но и тут он постарался 
внушить надежду, что когда-нибудь ее сложит, – вот его слова: «…до тех пор, 
пока вам не покажется, что пришло время дать отдых и моей старости».
 25. Причиной его колебаний был страх перед опасностями, угрожавшими ему со 
всех сторон: «я держу волка за уши» [57] , – говорил он не раз. В самом деле: и 
Клемент, раб Агриппы, уже собрал немалый отряд, чтобы мстить за хозяина, и 
Луций Скрибоний Либон [58] , человек знатного рода, тайно готовил переворот, и 
в войсках вспыхнули сразу два мятежа, в Иллирике и в Германии. (2) Оба войска 
предъявляли много чрезвычайных требований, прежде всего – уравнения в жаловании 
с преторианцами; а германские войска не желали даже признавать правителя, не 
ими поставленного, и всеми силами побуждали к захвату власти начальствовавшего 
над ними Германика, несмотря на его решительный отказ. Именно этой опасности 
больше всего боялся Тиберий, когда просил сенат назначить ему одну какую-нибудь 
область управления [59] , потому что всем государством один человек управлять 
не в силах, кроме как с товарищем или даже с товарищами. (3) Он даже 
притворился нездоровым, чтобы Германик спокойнее дожидался скорого наследства 
или, во всяком случае, участия в правлении. Подавив мятежи, он захватил в плени 
Клемента [60] , обманув его хитростью. А Либона, не желая слишком сурово 
начинать свое правление, он привлек к ответу перед сенатом только через год. До 
этого он довольствовался лишь мерами осторожности: так, когда Либон в числе 
других понтификов приносил жертвы, он велел вместо жреческого ножа [61] подать 
ему свинцовый, а когда тот попросил у него тайного разговора, он согласился 
поговорить с ним на прогулке только в присутствии своего сына Друза и, 
прохаживаясь, все время сжимал ему правую руку, как бы опираясь на нее.
 26. Избавившись, наконец, от страха, поначалу он повел себя как хороший 
гражданин и едва ли не проще, чем частный человек. Из множества высочайших 
почестей принял он лишь немногие и скромные. Когда день его рождения совпал с 
Плебейскими играми [62] , он с трудом согласился отметить это лишней колесницей 
на цирковых скачках. Посвящать ему храмы, жрецов, священнослужителей он 
воспрещал; ставить статуи и портреты разрешал лишь с особого дозволения и с тем 
условием, чтобы стояли они не с изображениями богов, а среди украшений храма. 
(2) Запретил он присягать на верность его делам [63] , запретил называть 
сентябрь месяц «Тиберием», а октябрь – «Ливием» [64] . Звание императора, 
прозвище отца отечества, дубовый венок над дверьми [65] он отверг; даже имя 
Августа, хоть он и получил его по наследству, он употреблял только в письмах к 
царям и правителям. Консульство с этих пор он принимал только три раза: один 
раз на несколько дней, другой раз на три месяца, третий раз, заочно, до майских 
ид [66] .
 27. Угодливость была ему так противна, что он не подпускал к своим носилкам 
никого из сенаторов, ни для приветствия, ни по делам. Когда один консуляр [67] ,
 прося у него прощения, хотел броситься к его ногам, он так от него отшатнулся, 
что упал навзничь. Даже когда в разговоре или в пространной речи он слышал 
лесть, то немедленно обрывал говорящего, бранил и тут же поправлял. Когда 
кто-то обратился к нему «государь» [68] , он тотчас объявил, чтобы более так 
его не оскорбляли. Кто-то другой называл его дела «священными» и говорил, что 
обращается к сенату по его воле; он поправил его и заставил сказать вместо «по 
его воле» – «по его совету», и вместо «священные» – «важные».
 28. Но и непочтительность, и злословие, и оскорбительные о нем стишки он 
переносил терпеливо и стойко, с гордостью заявляя, что в свободном государстве 
должны быть свободны и мысль и язык. Однажды сенат потребовал от него следствия 
о таких преступлениях и преступниках; он ответил: «У нас слишком мало 
свободного времени, чтоб