ешение оказалось не из легких (первый принадлежал 
к группе Помпея, а второй — к аристократическим реформаторам), но выхода у 
сената не было. Кроме того, проконсульской властью был облечен П. Сервилий 
Исаврийский и вслед за незадачливым Муреной отправлен на борьбу с пиратами.
 Побуждаемые к энергичным действиям опасностью положения, консулы и П. Сервилий 
взялись за дело со всем рвением. П. Сервилий отправился к римскому флоту в 
Остию, а оттуда — к берегам Сицилии. Консулы же послали письма в Цизальпийскую 
Галлию проконсулу Г. Кассию и в Трансальпийскую Галлию пропретору М. Фонтею, 
требуя поставить свои провинции на военное положение и начать сбор сил для 
участия в облаве на «убегающего из Италии Спартака». Одновременно в самом Риме 
они произвели набор и составили два легиона, которые и присоединили к войскам, 
набранным вербовщиками в Лации, Этрурии, Умбрии, Пицене, Трансальпийской Галлии 
(Цицерон). Конницу консулам доставили из Свободной Галлии эдуи (позже — в 
период войны Цезаря в Галлии — эдуи ставили себе в заслугу оказание Риму помощи 
в войне со Спартаком и неоднократно напоминали Цезарю о такой своей услуге).
 Быстро завершив формирование армий, Геллий и Лентул двинулись с ними на восток 
от Рима, навстречу шедшему на север Спартаку.
 Вскоре они разделились. Геллий повернул на юг — он взял на себя Крикса, а 
Лентул продолжал движение Спартаку наперерез. У второго консула имелась личная 
причина взять на себя вождя рабов. Все это время — от начала «войны Спартака» — 
он подвергался в Риме укорам за своего бывшего гладиатора. Поэтому Лентулу не 
терпелось сразиться со Спартаком и «привести в чувство» своего мятежного 
гладиатора.
 Весь Рим замер в ожидании. Действительно, зрелище предстояло небывалое: бывший 
хозяин состязался со своим бывшим гладиатором в счастье и воинском таланте.

 IV

 Каждый новый день Цицерон начинал в большом волнении. Он жадно ловил всякую 
весточку из армии, где находилось много близких ему людей, и с нетерпением ждал 
писем от своих друзей — консулов. [31] 
 Ни в какой мере восставшим рабам и италийским низам Цицерон не сочувствовал. 
Для этого взгляды его были слишком консервативны. И сам он никогда этого не 
скрывал. Уже в одной из первых своих речей, когда ему было 26 лет, он говорил: 
«Кто меня знает, тому известно, что, когда мое задушевное желание о примирении 
партий (Мария и Суллы. — В. Л. ) не осуществилось, я, насколько позволяли мои 
слабые, ничтожные силы, трудился для победы тех, которые ныне победили. Всякому 
было ясно, что тут подонки общества вступали в борьбу за власть с его цветом. 
Одни только дурные граждане могли не примкнуть в этой борьбе к тем, торжество 
которых обеспечивало государству достоинство внутри и почет извне. Доволен и 
рад от всего сердца, судьи, что это стало действительностью, что каждому были 
возвращены его права и преимущества, и вместе с тем не могу не признать, что 
все это произошло по воле богов, при живом участии римского народа и благодаря 
уму, военной силе и счастью Л. Суллы. Я не имею права порицать того, что были 
наказаны люди, упорно сражавшиеся за дело другой партии, не могу не похвалить 
того, что возданы почести героям, оказавшим громадные услуги при исполнении 
самого дела. Ради этого, мне кажется, сражались они, ради этого, признаюсь, 
примкнул к их партии и я».
 Такой спич не являлся насилием над собой, вызванным тяжелыми обстоятельствами 
времени — мрачным господством сулланского режима. Цицерон в силу своего 
воспитания всегда тяготел к аристократии, а демократию марианцев не выносил. 
Недаром, конечно, он говорил: «Все мы, честные люди, всегда благосклонно 
относимся к знатности». Себя самого он именовал «борцом за дело сената, Италии, 
государства» и очень любил порассуждать о «безумных стремлениях вожаков народа».
 Всякий народный трибун, несогласный с сенатом, был для него «явный негодяй и 
неимущий». О самом римско-италийском плебсе Цицерон отзывался презрительно. Так,
 в одном интимном письме Аттику (61 г.) он пишет о «составляющей народные 
сходки пьявке казначейства, жалкой и голодной черни», в другом (60 г.): «Ведь 
нашу силу, как ты хорошо знаешь, составляют богатые люди. Народу же и Помпею я 
вполне угодил своим предложением о покупке земель (ведь этого я и хотел); я 
полагал, что, проведя ее насто