м, 
прославляя своих предков и восхваляя самого себя, говоря, что свое царство, 
бывшее маленьким, он сделал огромным и лично ни разу не был побежден римлянами. 
Затем он высказал обвинение против римлян в корыстолюбии и жадности, под гнетом 
которой стонет порабощенная Италия и сама их родина. Кроме того, о последнем 
договоре он заявил, будто римляне не хотят оформить его письменно, выжидая 
удобного момента, чтобы вновь напасть на него. Возлагая на них вину за данную 
войну, он отметил силу своего войска и его снаряжения, указал на то, что 
римляне сейчас заняты серьезной войной с Серторием в Иберии, а в Италии идет 
междоусобная война. „Поэтому, — сказал он, — они не обращают внимания и на море,
 уже долгое время находящееся во власти морских разбойников, и нет у них 
никакого союзника, и никто по доброй воле не является их подданным. Разве вы не 
видите, — сказал он, показывая на Вария и на обоих Луциев, — что лучшие из них 
— враги своему отечеству и союзники нам“ (Аппиан).
 Войска сочувственно встретили речь царя. Воодушевленный этим, в конце мая 
Митридат напал на Вифинию. Консул Котта сразу попал в трудное положение. Он 
только-только прибыл в провинцию и торопился собрать войска. К моменту 
нападения под его начальством находилось 24 тысячи человек пехоты и 1800 
человек конницы (половина его сил была доставлена на 100 кораблях из Италии, 
другую половину составили местные гарнизоны); союзники доставили ему еще до 80 
кораблей. С такими силами Котте пришлось встретить вражеский натиск. Тем не 
менее он не поколебался дать битву. Разбитый наголову, обкладываемый со всех 
сторон понтийскими армиями, консул был вынужден начать отступать, оставляя 
провинцию на произвол врага. С совершенно дезорганизованным войском, теснимый 
группой армий Таксила, он с трудом добрался до пролива Боспора Фракийского и 
укрылся в сильной крепости Халкедон.
 Поражение Котты вся провинция встретила с восторгом — римлян здесь, как и 
всюду, ненавидели. Города открывали победителям ворота, понтийская партия 
повсюду решительно брала верх.
 Победа над Коттой открыла дорогу в провинцию Азию. Группа армий Гермократа 
поворачивает на юг и один за другим занимает города. Впереди идут серторианские 
армии. Они выходят на побережье, занимают Лампсак, Парий, Приап. Вместе с 
армией М. Мария, удачливого полководца на войне, следует Митридат. И, когда 
Марий въезжает в города, окруженный ликторами, Митридат, как подчиненный, 
следует за ним. Иначе он не может поступать: Азия по договору остается за 
Серторием. А Марий, по словам Плутарха, одним городам даровал вольности, другие 
освободил именем Сертория от уплаты налогов, так что Азия воспрянула духом и 
преисполнилась надежд.
 В результате успешных действий понтийско-серторианских войск Вифиния и Азия 
уже считались всеми для римлян потерянными. Римские купцы и откупщики, 
прихватив близких и деньга, в панике бежали к Котте в Халкедон.
 В Риме были чрезвычайно удручены неудачами консула. Утешая себя, в сенате 
говорили, что Котта — человек в военном отношении слабый (как будто не было при 
нем опытных военных советников!), и совершенно забывали и не хотели вспоминать 
об отношении населения провинции к римлянам. А отношение это выражалось одним 
словом — ненависть. Удивительного в этом, разумеется, не было. О положении 
провинции Азии накануне прибытия туда Л. Лукулла Плутарх сообщает: «Она 
страдала ужасно, невероятно. Откупщики и кредиторы грабили ее и превращали ее 
население в рабов. Частные лица должны были продавать своих красивых сыновей и 
девушек-дочерей, а города — храмовые приношения, картины и статуи богов, пока 
сами не делались рабами за свои долги. Еще ужаснее были мучения, которые им 
приходилось выносить раньше, чем сделаться рабами, — их били плетью, бросали в 
тюрьмы, сажали на кобылы, заставляли стоять на открытом воздухе в жару на 
солнцепеке, в холод — в грязи или на снегу, так что рабство было для них своего 
рода облегчением и спокойствием» (Плутарх).
 Такова была обстановка в провинциях, создавшая предпосылки для встречи 
понтийско-серторианских войск как освободителей.
 Среди полководцев, окружавших Митридата, шли острые споры о плане дальнейших 
действий. Одни высказывались за немедленное нападение на Италию, другие — за 
более осторожные действия. «Царь! — говорили они. — Незачем так сильно 
рисковать. Нападать на Италию — значит вступить с римлянами в непримиримую 
войну. При неудаче ее тебе, как Ганнибалу, не будет пощады. Лучше поэтому 
ограничиться захватом Азии, а если удастся, то и Греции. Без указанных 
территорий римляне могут существовать, их репутацию такие потери ее слишком 
заденут».
 Военачальники Сертория в подавляющем большинстве поддерживали, однако, первый 
план: им надоело скитаться по чужим землям, хотелось на родину, в Рим. Но 
некоторые испытывали определенную боязнь, чувство замешательства. «Нас и так, — 
говорили они, — сулланцы обвиняют в измене отечеству. И вот мы даем им в руки 
новый аргумент: ведем на Рим заклятых врагов — понтийцев!»
 Эти робкие высказывания, однако, большинством решительно отвергались. Марий 
проявлял при этом на советах наибольшую активность и агрессивность. Он рвался в 
Италию, бурно выражал недовольство всяким промедлением и откладыванием, жаждал 
отомстить за себя, за дядю и отца, казненного сулланцами, желал поскорее 
вернуться в Рим — и непременно победителем!
 Летом на кораблях Митридата и вместе с пиратами он многократно выходил в море, 
перехватывал хлебные грузы, шедшие в Италию, и высаживался с отрядом верных 
людей в районе Брундизия, Тарента и даже на кампанском побережье. Марий 
принимал на борт своих агентов, высаживал новых, грабил прибрежные имения 
врагов, брал в плен подвернувшихся аристократов. Распространив слух о своем 
скором возвращении в Италию с войском, он опять уходил в море. Медлительность 
сенатской администрации, не обладавшей к тому же необходимыми морскими силами, 
не давала ей возможности успешно бороться с ним и с пиратами.
 Л. Лукулл в качестве консула яростно боролся в