го мозгу:  увидит ли  он на
валах польские значки,  когда откроет очи? Увидит или не увидит? Там шумят
все громче,  там визг какой-то неслыханный. Неужто случилось что-то? Крики
летят из самого лагеря.
     Что же это? Что же стряслось?
     - Боже всемогущий!
     Вопль этот исторгся из груди пана Скшетуского,  когда,  открыв глаза,
увидел он  на  валу  вместо огромного золотого коронного стяга малиновый с
архангелом.
     Позиция была взята.
     Вечером  наместник  узнал  от  Захара,  как  все  было.  Не  напрасно
Тугай-бей   называл  Хмельницкого  змеем:   в   минуты  самого  отчаянного
сопротивления подученные  Балабановы  драгуны  перекинулись к  казакам  и,
набросившись с  тыла  на  собственные хоругви,  помогли уничтожить их  без
остатка.
     Вечером  же  наместник увидел  пленных  и  присутствовал при  кончине
молодого  Потоцкого,  горло  которому пронзила стрела.  Прожил  тот  после
поражения всего  несколько часов  и  умер  на  руках  Стефана  Чарнецкого.
"Скажите отцу...  -  шептал, отходя, молодой каштелян, - скажите отцу, что
я...  как рыцарь...",  но не смог молвить ничего более.  Душа его покинула
тело  и  унеслась к  небесам.  Скшетуский долго  потом не  мог  забыть это
бледное лицо и  голубые глаза,  вознесенные в  смертный час  к  небу.  Пан
Чарнецкий клялся над холодеющим телом, что, ежели господь даст ему обрести
свободу,  он реками крови за смерть друга и позор поражения отомстит. И ни
слезинки не  скатилось по суровому лику его,  ибо был это рыцарь железный,
многажды подвигами отваги  прославленный,  человек,  никаким несчастьем не
сгибаемый.  И  обеты  он  свои  выполнил.  Сейчас  же,  вместо того  чтобы
предаваться унынию,  он первый и ободрял Скшетуского,  ужасно терзавшегося
из-за  поражения  и  позора  Речи  Посполитой.  "Речь  Посполитая не  одно
поражение понесла, - говорил пан Чарнецкий, - но неистощимые силы таятся в
ней. Не сломила ее до сей поры ничья мощь, не сломят и крестьянские бунты,
каковые господь сам и покарает,  ибо кто противу власти восстает,  тот его
воле перечит. Касательно же поражения, каковое и вправду прискорбно, - так
кто его понес?  Гетманы?  Коронные войска?  Нет!  После отпадения и измены
Кречовского войско, которое вел Потоцкий, только передовым отрядом и можно
было  счесть.  Смута  неотвратимо  распространится по  всей  Украине,  ибо
мужичье там заносчивое и  к воительству способное,  но бунтуют ведь там не
впервой.  Мятеж утихомирят гетманы с князем Иеремией,  силы которых до сей
поры стоят нетронутые;  значит,  чем жарче мятеж вспыхнет, тем, погашенный
на  сей раз надолго,  а  может быть,  на  вечные времена,  скорее уймется.
Ничтожен  верою  и   невелик  духом  полагающий,   что  какой-то  казацкий
атаманишка с  неким  мурзой  татарским  могут  всерьез  угрожать  могучему
народу. Плохи были бы дела Речи Посполитой, ежели бы какая-то крестьянская
смута могла влиять на  ее судьбу и  существование.  Воистину легкомысленно
собирались мы в этот поход,  - заключил пан Чарнецкий, - и, хотя передовой
наш отряд разгромлен,  полагаю я,  что гетманы не  мечом,  не оружием,  но
батогами могут бунт этот подавить".
     И когда говорил он так,  казалось,  что говорит не пленник,  не воин,
проигравший битву,  но гордый гетман, уверенный в завтрашней победе. Такое
величие  духа  и  такая  вера  в  Речь  Посполитую  были бальзамом для ран
наместника.  Он собственными глазами наблюдал войско Хмельницкого  вблизи,
оттого оно его несколько заворожило,  тем более что вплоть до сегодняшнего
дня сопутствовала войску этому удача. Но прав был, пожалуй, пан Чарнецкий.
Силы гетманов стоят нетронутые,  а за ними - вся мощь Речи Посполитой, вся
непререкаемость власти и воли божьей.  Так  что  расставался  наместник  с
паном Чарнецким весьма ободренный и душой веселый,  а расставаясь, спросил
еще,  не  намерен  ли  тот  сразу  повести  переговоры  с  Хмельницким  об
освобождении.
     - Тугай-беев я  пленник,  -  ответил пан Стефан.  -  Ему же  и  выкуп
заплачу, а с атаманишкой этим дела иметь не желаю и заплечным мастерам его
прочу.
     Захар, устроивший пану Скшетускому свидание с пленниками, возвращаясь
с ним к телеге, тоже утешал его:
     - Не с молодым Потоцким оно тяжеленько,  - говорил он.  - С гетманами
будет тяжеленько.  Дело-то ведь только начато,  а чем кончится,  один  бог
знает!  Гей, набрали татары и казаки польского добра, да взять и сохранить
не одно и то же.  А ты,  д и т и н о,  не горюй, не  с у м у й, тебе и так
свобода  будет  - ты к своим пойдешь,  а старый тужить по тебе станет.  На
старости лет хуже нету одному на свете остаться.  А с гетманами тяжеленько
будет, ой, тяжеленько!
     И  правда победа,  хоть и  блестящая,  тем не  менее не решила дела в
пользу Хмельницкого.  Она могла даже обратиться во вред, ибо нетрудно было
предвидеть,  что великий гетман,  мстя за  смерть сына,  с  особым рвением
возьмется теперь за сечевиков и сделает все, чтобы одним разом их извести.
К  слову сказать,  великий гетман питал некоторое нерасположение ко  князю
Иеремии,  которое хоть и  прикрывалось любезностью,  однако довольно часто
при различных обстоятельствах проявлялось.  Хмельницкий,  отлично об  этом
зная,  полагал,  что сейчас нерасположение это отойдет на второй план, что
краковский властелин первым  примирительно протянет  руку,  чем  обеспечит
себе  помощь  прославленного воителя  и  его  могучих ратей.  А  с  такими
объединенными