воскликнул маршал, - коль имею я
честь принимать в  доме  моем  ваше королевское величество!  Vivat Joannes
Casimirus rex!
     Дворецкий подал другую чашу.
     - Vivat! Vivat! Vivat! - неутомимо, неумолчно гремели клики.
     Звон стекла мешался с  кликами.  Одни только епископы не  последовали
примеру маршала, - им запрещал это духовный сан.
     Папский  нунций,  который не  знал  обычая  бить  об  голову  стекло,
наклонился к сидевшему рядом познанскому епископу и сказал:
     - Господи!  Я просто поражен!  Ваша казна пуста, а за одну такую чашу
можно выставить и прокормить два хороших полка!
     - У  нас всегда так,  -  покачал головой познанский епископ,  -  коль
развеселятся, удержу не знают!
     А  гости веселились все больше.  В  конце пира яркое зарево ударило в
окна замка.
     - Что это? - спросил король.
     - Государь! Прошу потеху смотреть! - промолвил маршал.
     И,  пошатываясь,  подвел  короля к  окну.  Чудное зрелище поразило их
взоры.  Двор был залит светом, как днем. С мостовой смели снег, усыпали ее
иглами  горных  елей,  и  десятки  смоляных бочек  бросали теперь  на  нее
бледно-желтые отблески.  Кое-где  пылали бочонки оковитой,  бросая голубые
отсветы, в некоторые подсыпали соли, чтобы светили они красным огнем.
     Началось  игрище:   сперва  рыцари  рубили  турецкие  головы,   затем
состязались друг с другом,  на всем скаку поддевали копьями перстни; затем
липтовскими овчарками травили медведя;  затем  горец,  сущий  Самсон  гор,
метал  мельничный жернов и  хватал его  на  лету.  Только полночь положила
конец этой потехе.
     Такую пышную встречу устроил королю коронный маршал,  хотя  шведы еще
были в стране.


                              ГЛАВА XXVI

     Окруженный толпами вельмож, шляхты и рыцарей, которые все прибывали в
замок,  не забыл добрый король среди пиров о своем верном слуге, который в
горном ущелье так  отважно подставил свою грудь под  шведские мечи,  и  на
следующий же день после прибытия в  Любовлю навестил раненого пана Анджея.
Он  застал его в  памяти,  веселым,  хоть и  смертельно бледным,  ибо,  не
получив по  счастливой случайности ни  одной тяжелой раны,  рыцарь все  же
потерял много крови.
     Увидев короля,  Кмициц приподнялся и сел на своем ложе и, несмотря на
все уговоры, ни за что не хотел прилечь.
     - Государь!  -  говорил он.  -  Дня через два я  и в седло сяду,  и с
тобою,  коль будет на то твоя воля,  дальше поеду,  сам я чувствую, ничего
такого со мною не сталось.
     - Тебя,  наверно, тяжко изранили. Неслыханное это дело одному ударить
на столько врагов...
     - Не  однажды доводилось мне  это делать,  я  ведь так считаю,  что в
опасности сабля и отвага -  первое дело! Ах, государь, и на воловьей шкуре
не спишешь тех ран, что на моей зажили. Такое уж мое счастье!
     - Ты на счастье не пеняй, сам, знать, лезешь напролом туда, где не то
что от ран,  от смерти не оборонишься.  С каких же это пор ты воюешь?  Где
раньше храбро сражался?
     Легкий румянец окрасил бледное лицо Кмицица.
     - Государь!  Ведь это я  учинял набеги на  князя Хованского,  когда у
всех уже руки опустились, он и цену за мою голову назначил.
     - Послушай,  -  молвил вдруг король,  -  ты мне там,  в ущелье,  одно
странное слово сказал,  но  я  тогда подумал,  что  горячка у  тебя  и  ум
мутится.  А теперь вот ты опять толкуешь, что набеги учинял на Хованского.
Кто же  ты?  Ужель и  впрямь не  Бабинич?  Мы знаем,  кто учинял набеги на
Хованского!
     На   минуту  воцарилось  молчание;   наконец  молодой  рыцарь  поднял
осунувшееся лицо и сказал:
     - Да,  государь!  Не горячка у  меня,  правду я говорю:  я налетал на
Хованского,  и  с  той войны имя мое прогремело на всю Речь Посполитую.  Я
Анджей Кмициц, хорунжий оршанский!
     Тут  Кмициц закрыл глаза и  побледнел еще больше;  но  король молчал,
потрясенный, и пан Анджей продолжал:
     - Я,  государь,  тот самый изгнанник,  что богом и  людьми проклят за
убийства и  своеволие,  я  служил Радзивиллу и  вместе с ним изменил тебе,
государь,  и  отчизне,  а  теперь  вот,  исколотый рапирами,  растоптанный
конскими копытами, лежу немощен, и бью себя в грудь, и твержу: «Меа culpa!
Mea culpa!»* -  и, как отца, молю тебя о милосердии. Прости, государь, ибо
сам я проклял свои злодеяния и давно сошел с пути грешников.
     _______________
     * Моя вина! (лат.).

     Слезы покатились тут  из  глаз  рыцаря,  и  дрожащими руками он  стал
искать руку короля. Ян Казимир руки не отнял, но нахмурился и сказал:
     - Милостив должен быть тот,  кто носит корону в этой стране, и всегда
готов отпустить вину.  Вот и тебя готовы мы простить, особенно потому, что
верой и правдой, не щадя живота, служил ты нам в Ченстохове и в дороге...
     - Прости же, государь! Успокой мою муку!
     - Одного только не могу простить я тебе:  не замарал доныне наш народ
своей чести,  не  посягал он отроду на помазан