се, или никто!» — передавались из уст в
уста.
     Каждую  минуту  распространялся слух,  будто  воеводы уходят,  и  тут
поднималось  такое   смятение,   что   воеводам   пришлось  несколько  раз
показываться возмущенным толпам.  Более пятнадцати тысяч человек простояли
верхом до  рассвета,  а  воевода познанский ездил  вдоль  шеренг,  обнажив
голову, подобный римскому сенатору, и то и дело повторял великие слова:
     — Братья, с вами жить и умирать!
     В  некоторых местах его  встречали кликами:  «Виват!»  —  но  кое-где
слышались насмешливые возгласы. Он же, едва успокоив толпу, возвращался на
совет,  усталый, охрипший, упоенный величием собственных слов и убежденный
в том, что в эту ночь он оказал отчизне незабываемые услуги.
     Однако на  совете слова не  шли  из  его уст,  в  отчаянии он  только
теребил хохол и бороду и все повторял:
     — Если можете,  посоветуйте,  что делать! Я умываю руки, ибо с такими
солдатами обороняться нельзя.
     — Ясновельможный воевода!  — возражал ему Станислав Скшетуский. — Сам
неприятель положит конец своеволию и смуте.  Стоит только зареветь пушкам,
стоит  только начаться осаде и  обороне,  и  та  же  шляхта ради  спасения
собственной жизни должна будет драться на валах,  а  не бунтовать в стане.
Так уже не раз бывало!
     — Чем  нам  обороняться?  Орудий нет,  одни только пушчонки,  которые
годятся разве только для салютов на пиру.
     — Под  Збаражем  у  Хмельницкого было  семьдесят орудий,  а  у  князя
Иеремии только десятка полтора шестифунтовых пушек да единорогов.
     — Но у него была не ополченская шляхта, а войско, не стригуны овец, а
свои прославленные хоругви. Из овечьих стригунов он солдат сделал.
     — Надо  послать гонца  за  паном Владиславом Скорашевским,  —  сказал
Сендзивой Чарнковский,  каштелян познанский.  —  Назначить его начальником
стана. Шляхта его почитает, и он сможет держать ее в узде.
     — Послать гонца за  Скорашевским!  Нечего ему сидеть в  Драгиме или в
Чаплинке! — повторил Анджей Грудзинский, воевода калишский.
     — Да, да! — раздались голоса. — Лучше ничего не придумаешь!
     И  за  Владиславом  Скорашевским был  послан  гонец.  Никаких  других
решений совет не принял,  зато много было разговоров и жалоб и на короля и
королеву, и на то, что войск нет, и на то, что их забыли.
     Следующее утро  не  принесло ни  радости,  ни  успокоения.  Напротив,
смятение  усилилось.   Кто-то   пустил  вдруг   слух,   будто  кальвинисты
содействуют шведам  и  при  первом  же  удобном случае  готовы  перейти во
вражеский стан.  Мало того, слух этот не был опровергнут ни Шлихтингом, ни
Эдмундом  и   Яцеком  Курнатовскими,   тоже  кальвинистами,   но  искренне
преданными  отчизне.   Напротив,   они  сами  подтвердили,  что  иноверцы,
обособившись,  строят  козни,  а  предводителем у  них  известный изверг и
мятежник Рей, который смолоду служил охотником у немцев на стороне лютеран
и был большим другом шведов.  Не успел этот слух разнестись по стану,  как
тотчас сверкнули тысячи сабель и поднялась настоящая буря.
     — Изменников пригрели!  Змею  пригрели,  готовую  кусать  материнскую
грудь! — кричала шляхта.
     — Отдайте их нам!
     — Изрубить их!  Подлая измена! Вырвать плевелы с корнем, не то мы все
погибнем!
     Снова  пришлось  воеводам и  ротмистрам утихомиривать шляхту,  однако
теперь сделать это  было еще труднее,  чем накануне.  Да  они и  сами были
убеждены,  что  Рей  готов открыто изменить отчизне,  потому что он  давно
перенял все иноземные обычаи и,  кроме языка,  у  него не  осталось ничего
польского.  Было  решено  выслать  его  из  стана,  что  немного успокоило
взволнованные умы. Однако долго еще в стане слышались крики:
     — Отдайте их нам! Измена! Измена!
     Странное  настроение  царило  теперь  в  стане.  Одни  пали  духом  и
предались унынию. В молчании блуждали они вдоль валов, со страхом и тоской
поглядывая на равнину,  откуда должен был подойти неприятель,  или шепотом
делились друг с другом самыми ужасными новостями.
     Безумная,  отчаянная веселость обуяла  других,  они  ощутили  в  себе
готовность умереть.  А  чтобы  весело  провести остаток дней,  запировали,
загуляли напропалую.  Иные помышляли о  спасении души и  проводили время в
молитвах.  Никого только не  было во  всей этой толпе,  кто  бы  подумал о
победе,  точно победа была делом совершенно немыслимым,  хотя неприятель и
не  располагал превосходными поляков силами:  у  него  было  только больше
пушек, лучше обученное войско и военачальник, знавший военное дело.
     Пока польский стан кипел,  бурлил,  пировал, возмущался и стихал, как
море,  волнуемое ветром, пока шляхетское ополчение шумело, как на сейме во
время  избрания  короля,   по  раздольным  зеленым  поймам  Одры  спокойно
подвигались шведские полчища.
     Впереди выступала бригада королевской гвардии;  ее вел Бенедикт Горн,
грозный воитель,  чье имя со страхом повторяли в Германии;  люди в бригаде
были рослые,  молодцы как на подбор,  в  шлемах с  гребнем и  затыльником,
прикрывавшим уши,  в  желтых  кожаных  кафтанах,  вооруженные  рапирами  и
мушкетами, хладнокровные и упорные в бою и послушные мании полководца.
     Карл  Шеддинг,   немец,   вел  следующую,   вестготландскую  бригаду,
состоявшую из двух полков пехоты и  одного тяжелой конницы в  панцирях без
наплечников;   одна  половина  пехоты