еснопением по широкому 
лугу, в сиянии золотой вечерней зари, словно умершая и впрямь вела их к вечному 
сиянию и свету. Когда дошли до Спыхова, вечер спустился, и стада возвращались с 
пастбищ. Часовня, в которой поставили тело, пылала огнями факелов и свечей. 
Семь девушек, по приказанию ксендза Калеба, до рассвета читали попеременно над 
усопшей литании. До рассвета не отходил от Дануси и Збышко, и во время утрени 
сам положил ее в гроб, который искусные мастера вытесали за ночь из ствола дуба,
 вделав в крышку над головой лист золотого янтаря.
     Юранда при этом не было, с ним творилось что-то неладное. Сразу же после 
возвращения домой у него отнялись ноги, а когда его уложили в постель, он 
остался лежать недвижимо, потерял память и перестал понимать, где он и что с 
ним творится. Тщетно ксендз Калеб к нему обращался, тщетно спрашивал, что с 
ним: Юранд не слышал, не понимал; лежа навзничь, с просветлевшим счастливым 
лицом, он только поднимал веки над пустыми глазницами и улыбался, шевеля порою 
губами, словно с кем-то беседуя.
     Ксендз и Толима понимали, что это он беседует со своей дочерью в раю и ей 
улыбается. Понимали они и то, что он уже кончается и что душа его созерцает 
собственное вечное блаженство; однако ошиблись в этом: бесчувственный, ко всему 
глухой, Юранд много недель так улыбался, и когда Збышко уехал наконец с выкупом 
за Мацька, то оставил еще Юранда живым.

XXIX

     После погребения Дануси Збышко не слег в постель; но жил он в каком-то 
оцепенении. В первые дни ему не было так худо: он ходил, говорил о покойной 
жене, навещал Юранда и сиживал подле него. Он рассказал ксендзу о том, что 
Мацько в неволе, и они решили послать Толиму в Пруссию и в Мальборк разведать, 
где Мацько, и выкупить его, уплатив сразу и за Збышка столько гривен, сколько 
Мацько уговорился дать Арнольду фон Бадену с братом. Много было серебра в 
спыховских подвалах: накопил его Юранд в свое время, хозяйничая в Спыхове и 
захватывая добычу; ксендз поэтому полагал, что, получив деньги, крестоносцы и 
старого рыцаря отпустят и не станут требовать, чтобы молодой сам к ним явился.
     - Поезжай в Плоцк, - напутствовал ксендз Толиму, - да возьми от тамошнего 
князя охранную грамоту. Иначе тебя первый попавшийся комтур ограбит и посадит в 
подземелье.
     - Да уж я-то их знаю, - ответил старый Толима. - Они умеют грабить и тех, 
кто приезжает с охранными грамотами.
     И старик уехал. Но вскоре ксендз Калеб пожалел, что не послал самого 
Збышка. Правда, он боялся, что в первые дни утраты молодому рыцарю это будет не 
под силу; к тому же, встретясь с крестоносцами, он мог не сдержать своего 
сердца и не посчитаться с опасностью; понимал ксендз и то, что рана Збышка 
свежа и тяжко будет ему, осиротелому, да еще после ужасного и тягостного пути 
из далекого Готтесвердера в Спыхов покинуть свежую могилу. Но жалел потом 
ксендз, что принял все это во внимание, так как Збышку день ото дня становилось 
все хуже. До смерти Дануси он жил, охваченный страшным порывом, жил в страшном 
напряжении всех своих сил: ездил на край света, сражался, отбивал жену, 
продирался с нею сквозь дикие дебри, и вдруг все оборвалось, все как отрезало, 
осталось лишь сознание, что все пошло прахом, что тщетны были все усилия, и 
хоть кончилось все, но ушла и часть жизни, умерла надежда, погибла любовь, 
ничего не осталось.
     Всякий живет завтрашним днем, всякий лелеет какие-то замыслы, строит планы 
на будущее, а для Збышка завтрашний день стал безразличен, и, думая о будущем, 
он испытывал такое же чувство, как и Ягенка, когда, уезжая из Спыхова, она 
говорила: "Не впереди, а позади мое счастье". Но в душе Збышка это чувство 
потерянности, пустоты и сознания своей горькой участи росло на почве 
безграничной скорби и все большей тоски по Данусе. Эта тоска овладела им 
безраздельно, обуяла его, стеснила грудь его так, что не осталось в ней места 
ни для каких других чувств. Он думал только о своей тоске, ей одной предавался, 
ею одною жил; безучастный ко всему остальному, словно погруженный в полусон, он 
замкнулся в себе и не замечал, что творится вокруг. Все силы его духа и плоти, 
весь прежний жар его души и пыл пропали. Его взгляд и движения стали 
медлительны, как у старика. Дни и ночи просиживал он либо в склепе у гробницы 
Дануси, либо на завалинке, греясь на солнце в полуденные часы. По временам он 
впадал в забытье и не отвечал на вопросы. Ксендз Калеб, который любил Збышка, 
начал опасаться, что горе точит его, как ржа железо, что иссушит оно хлопца, и 
с грустью думал, что, может, лучше было отправить его с выкупом к крестоносцам.
     "Нужно, - говорил он своему служке, которому, за неимением другого 
собеседника, поверял свои горести, - чтобы какое-нибудь событие встряхнуло его, 
как вихрь дерево, не то он совсем пропадет". Служка рассудительно поддакивал и 
прибавлял для сравнения, что человека, который подавится костью, лучше всего 
хорошенько стукнуть кулаком по спине.
     Никакого события в ту пору не произошло; но спустя несколько недель 
неожиданно приехал господин де Лорш. Збышко потрясен был, увидев лотарингского 
рыцаря; ему сразу вспомнился поход на Жмудь, освобождение Дануси. Сам де Лорш 
не колеблясь касал