, а для того, чтобы злые духи не собирались в этом месте, и 
вернулся к отряду.
     - Душа его в аду, а тело уже в земле, - сказал он Ягенке. - Теперь можно 
ехать.
     И они тронулись. Проезжая мимо могилы, Ягенка сорвала сосновую ветку и 
бросила ее на камни; ее примеру последовали все остальные - так велел обычай.
     Долгое время все ехали в задумчивости, вспоминая о зловещем рыцаре-монахе 
и постигшей его каре.
     - Правосудие божие не знает снисхождения, - сказала наконец Ягенка. - За 
Зигфрида нельзя даже заупокойную молитву прочесть, нет ему прощения.
     - У вас и так душа жалостливая, коли велели вы похоронить его, - ответил 
чех.
     И он заговорил с некоторым колебанием:
     - Люди толкуют, а может и не люди, а колдуны да колдуньи, будто веревка 
или ремень удавленника счастье приносит во всем; но не взял я ремня Зигфрида, 
не от колдовской силы, от бога желаю я счастья вам.
     Ягенка сперва ничего ему не ответила, потом только сказала со вздохом 
словно про себя:
     - Эх, не впереди, а позади уже мое счастье!

XXVII

     Только через девять дней после отъезда Ягенки Збышко прибыл на границу 
Спыхова; но Дануся была уже при смерти, и он совсем потерял надежду привезти ее 
к отцу живой. На другой же день после того, как Збышко услышал бессвязный лепет 
Дануси, он заметил, что у нее не только ум помутился, но что ее снедает 
какой-то недуг, с которым это дитя, изнуренное неволей, темницей, страданиями и 
непрестанным страхом, уже не в силах было бороться. Быть может, отголоски 
ожесточенной битвы, которую Збышко и Мацько вели с немцами, переполнили чашу ее 
страданий, и именно в эту минуту сломил ее недуг, во всяком случае, с этой поры 
горячка не оставляла ее всю дорогу. Отчасти это было не так уж плохо, потому 
что через страшные лесные дебри Збышко, преодолевая невероятные трудности, вез 
ее как мертвую, в беспамятстве, и она ничего не сознавала. Когда, миновав леса, 
они вступили в "христианский" край, здесь, среди деревень и шляхетских усадеб, 
кончились для них опасности и лишения пути. Узнав, что это везут дочь их народа,
 отбитую у крестоносцев, к тому же родное дитя славного Юранда, о котором 
гусляры пели песни по городкам, усадьбам и хатам, люди наперебой предлагали 
свои услуги. Они доставляли припасы и коней. Все двери были открыты для 
путников. Теперь Збышко уже не вез Данусю на носилках, притороченных к седлам 
между конями; сильные юноши несли ее на носилках от деревни к деревне, 
заботливо и осторожно, словно святыню. Женщины окружали ее нежными заботами. 
Мужчины, слушая рассказы о причиненных ей обидах, скрежетали зубами, и не один 
из них, тут же надев железные доспехи, хватался за меч, секиру или копье и 
отправлялся вслед за Збышком, чтобы сторицей воздать за эти обиды, ибо для 
тогдашнего поколения, ожесточившегося в войнах, простая месть показалась бы 
недостаточной.
     Но не о мести думал Збышко в эту минуту, а о Данусе. Он жил между 
проблесками надежды, когда больной на мгновение становилось лучше, и порывами 
немого отчаяния, когда состояние ее явно ухудшалось. Он не мог уже больше 
обманываться.
     Не раз в начале пути у него мелькала суеверная мысль, что, быть может, в 
дебрях, через которые они пробираются, их по пятам преследует смерть, выжидая 
только удобной минуты, чтобы кинуться на Данусю и высосать из нее остаток жизни.
 Это видение, вернее, это ощущение, особенно в темные ночи, было так явственно, 
что его не раз охватывало отчаянное желание повернуться и вызвать костлявую на 
бой, как вызывают рыцаря, и драться с ней до последнего издыхания. Но еще хуже 
стало в конце пути, когда он почувствовал, что смерть уже не позади, а здесь, 
среди них, невидимая, но такая близкая, что от нее веяло могильным холодом. Он 
понимал, что против этого врага бессильно мужество, бессильна крепкая рука, 
бессильно оружие и что самую дорогую для него жизнь ему придется без борьбы 
отдать ей в добычу.
     И это было самое страшное чувство, ибо оно сочеталось со скорбью, сильной, 
как порыв бури, и глубокой, как море. Как же было Збышку не стонать, как же 
было не терзаться от муки, когда, глядя на возлюбленную, он говорил ей с 
невольным укором: "Ужели для того я любил тебя, для того нашел и отбил, чтобы 
наутро засыпать землей и никогда уж больше не увидеть?" Он глядел при этом на 
ее пылающие от жара щеки, на ее помутненные зрачки и невидящий взор и снова 
вопрошал: "Покинешь меня? И не жаль тебе? Хочешь покинуть, не хочешь оставаться 
со мною?" Он думал тогда, что сам потеряет рассудок, стон раздирал ему грудь; 
но, охваченный злобой и гневом на безжалостную силу, слепую и холодную, 
сокрушившую невинное дитя, он не мог разрешиться слезами. Если бы проклятый 
крестоносец находился в эту минуту в отряде, Збышко, как дикий зверь, растерзал 
бы его.
     Добравшись до охотничьего княжеского дома, Збышко хотел остановиться; но 
весною дом был пуст. От сторожей молодой рыцарь узнал, что князь и княгиня 
отправились в Плоцк к брату князя, Земовиту, и отказался поэтому от намерения 
ехать в Варшаву, где придворный лекарь мог бы спасти больную.
     Нужно было продолжать путь в Спыхов, а это было страшно: ему казалось, что 
конец уже близок и что он привезет Юранду лишь труп его дочери.
     Но в последние часы дороги, уже перед самым Спыховом, в сердце Збышка 
закрался светлый луч надежды. Щеки у Дануси перес