Липарит, не о нас сейчас думает Моурави, сильно озабочен
щедротами церкови.
     - Это тебе сам Саакадзе сказал?
     - Князь, мечтающий стать во главе сословия, должен, помимо своей крыши,
и звезды видеть,  -  холодно произнес князь Барата и слегка подался направо,
дабы Андукапар еще  раз  уразумел значение эмблемы Биртвиси:  "Молния гнева,
защищай башню могущества!"
     От владетелей не укрылся маневр Липарита,  и  они тоже принялись слегка
подталкивать  свои  кресла  в  сторону  трона.   Круг  сузился,   а  страсти
накалились. Кочакидзе, носивший высокие каблуки, чтобы казаться выше, сейчас
еще   приподнялся  на   носки   и,   достигнув  половины  роста  Джорджадзе,
напоминавшего афганское  копье,  сцепился  с  ним  из-за  какой-то  каменной
мельницы,  стоявшей на  рубеже двух владений.  Ражден Орбелиани,  с  глазами
ангела,  слетевшего  с  фрески  "Страшный  суд",  и  с  желчностью человека,
познавшего ад на земле, мрачно крутя тонкий свисающий ус, что-то выговаривал
запылавшему от ярости Качибадзе,  в  свою очередь не скупившемуся на упреки.
Только  и  слышалось:   "Три  разбойника!..  Орбетскую  красавицу!..  Буркой
накрыли!..  Не по-княжески поступил!" Цицишвили,  подобрав трясущийся живот,
терзал Фирана, доказывая преимущества серого волка перед пугливым джейраном.
"Фамильный знак,  -  настаивал он,  -  всегда определяет свойства владетеля.
Поэтому нескромно садиться ближе к трону, чем следует!.."
     Князья словно вычеркнули из  памяти цель съезда -  сплотить и  укрепить
царство.   Будто  не  кресла,  а  замки,  ощерившиеся  пиками,  расцвеченные
знаменами, поставлены в круг, и вековые распри получили новое выражение.
     Пререкания  грозили  перейти  в  свалку.  И  вдруг  неожиданно,  -  как
выяснилось потом,  по  тайному сигналу Шадимана,  -  на  хорах  оглушительно
заиграли трубы царства. Ничего не стало слышно, кроме грозных раскатов.
     Словно струи холодной воды обдали князей.  Водворилась тишина.  Шадиман
властно вскинул руку.
     - Владетели! - коротко сказал он. - Вспомним о Картли!
     Ловко  переведя  разговор,   он  взял  в   свои  руки  вожжи  и  погнал
разгоряченных князей по извилистым путям политики.
     К  концу  дня  князья  Верхней,  Средней и  Нижней  Картли основательно
приутомились.   Каждый  с  удовольствием  думал  о  роге  освежающего  вина.
Поднялись шумно и,  как бы невзначай, задвигали креслами, стремясь поставить
их ближе к трону. Кресла сбились в кучу, как буйволы в узком ущелье, ведущем
к водопою,  получился затор.  В суматохе кресло Кайхосро Барата ножкой сбило
набок  кресло  Ксанис-Эристави.   Раздался  смех.   Но  уже  ругался  Мамука
Гурамишвили,  которому кто-то  повредил светло-коричневого льва  на  розовом
поле, красноречиво сжимавшего серебряное копье.

     Шел третий день съезда.  Теперь,  как и прежде,  на возвышении, имевшем
три ступеньки, в середине высился трон царя, по обе стороны от него тянулись
в линию княжеские кресла одной высоты, одинаково обитые фиолетовым бархатом.
     Зураб,  поддержанный Шадиманом, сумел убедить князей перетянуть на свою
сторону "господ торговли".  И  вот сейчас писцы составляли списки,  на какую
сумму каждый князь закажет изделия или купит готовые на тбилисском майдане.
     Из  тщеславия  князья  называли  цифры,  не  всегда  соответствующие их
желаниям и возможностям.
     Поддакивая Зурабу,  Шадиман терялся в  догадках:  почему  арагвинец так
усиленно уговаривал не  опустошать казну?  И  Шадиман  предосторожности ради
заявил,  что  царь  Симон  милостиво решил заказать снаряжения для  царского
войска в два раза больше,  чем Зураб Эристави.  Князья,  радуясь возможности
покончить с первенством Зураба, бурно одобрили разумное намерение царя.
     Но Шадиман скрыл, что ему пришлось половину расходов, относимых на счет
царства,  взять  на  себя,  четверть  их  с  трудом  возложить на  Гульшари,
обязавшейся для  возвеличения царя  Симона  вынуть  из  перламутрового ларца
золотые монеты, и только одну четверть наскребли в царской казне.
     Пробовали было  через  посланных к  католикосу от  имени  съезда князей
Амилахвари и Цицишвили просить церковь поддержать важное дело,  но католикос
сурово ответил, что князья слишком мало печалятся о церкови, слишком открыто
держат  сторону  магометанина-царя   и   слишком  скупы  на   пожертвования.
Духовенству приходится самому изыскивать средства для соблюдения достоинства
божьего дома.  А  Феодосий благодушно добавил,  что во  всех монастырях свои
амкары и неплохо было бы хоть половину заказов распределить по монастырям.
     Князья, испросив у католикоса благословения, поспешили отступить.
     Духовенство  распалилось.  Происходило непонятное:  вместо  того  чтобы
укрепить царство,  все  больше расшатывали его  столпы.  Шадиман после ухода
Хосро и Иса-хана еще настойчивее стал требовать признания царя Симона. И еще
настойчивее  упорствовал  католикос.  Так  изо  дня  в  день  обострялись их
отношения. Точно два враждующих лагеря стояли друг против друга замок Метехи
и палата католикоса.
     А  сейчас?  Метехи  явно  решил  пренебречь правами  церковников!  "Зал
оранжевых птиц"  занят  князьями,  кресла  для  пастырей вынесены.  Открытый
вызов! И к Шадиману немедля направился тбилели.
     Но  не  в  зале съезда,  как  ожидали церковники,  был принят посланник
католикоса,  а  почти тайком в покоях Шадимана.  И что еще горше:  некоторое
время ему пришлось ждать князя в обществе чу