шлял Хосро.  И  он благоволил к родственному ему Сефи.
Только  осторожности  ради  он  открыто  не  вопил  о   каре  и  предпочитал
воспринимать Решт как еще один странный сон Гассана. Но он возликовал, когда
шах Аббас днем не допустил его к себе и через Салар-хана, начальника Гиляна,
велел передать:  "Шах-ин-шах  благосклонно принимает заверения Хосро-мирзы в
преданности и  готовности сразиться со  всеми его  врагами".  "Нет,  нет,  -
продолжал размышлять Хосро,  -  жестокость порождает уродство страха,  а  не
красоту любви.  Правители же  должны быть любимы,  ибо их  сила в  искренней
признательности   подданных.    Пусть   шах   Аббас   останется   таким   же
могущественным,  но  у  каждого хана  в  сердце закрылась дверь  восхищения.
Хорошо,  народ не знает истины! Иначе из тысячей нашелся бы один, который во
имя любви к светлому Сефи пустил бы стрелу в убийцу. Пресвятая богородица!..
О-о, несчастье спутало мои мысли!.. Аллах, не украшает ли правителя доброта?
Нет?  Но тогда что же украшает?  Мудрость?  Ты прав:  надо быть жестоким,  а
казаться добрым!"
     - Да  наполнится чаша  твоей  судьбы,  благородный Эреб-хан,  милостями
шах-ин-шаха! - и Хосро-мирза залпом опорожнил чашу.
     Из  нижнего шара  часов  никто  не  пересыпал песок  в  верхний.  Время
остановилось.  Караджугай-хану оно не было нужно. Он никуда не поскакал и ни
с  кем  не  пил.  Крепко сжав  голову,  сидел он  на  полу в  покоях Гефезе,
угрызаемый совестью.  Неужели так низок Караджугай,  что спасал себя?  Видит
аллах,  нет!  Спасал имя шаха!  Но почему так горит в груди, словно отпил он
раскаленной лавы?  И  глазам больно,  будто попала в  них  слеза.  Завтра он
прибегнет к  откровениям корана,  чтобы  познать истину.  Сегодня он  жертва
сомнений, разъедающих душу, как ржавчина - железо.
     И Караджугай покорно выслушивал упреки жены,  хотя слова имели для него
сейчас значение дождевых капель, стекающих по стеклу.
     Ханум  в  отчаянии  всплескивала  руками.   О,   она  бы  нашла  способ
предупредить Лелу, они вместе помогли бы бежать прекрасному Сефи.
     Караджугай не отвечал.  Только два дня прошло,  как отказался совершить
он злодейство, а сегодня оно уже совершено. Два дня - два века!
     Гефезе, накинув на себя белую чадру, скорбно отправилась к Лелу.
     Стоял неумолчный гул.  "Тысяча бессмертных",  опустив копья, образовала
стальную  изгородь.  Сами  осатаневшие,  телохранители с  трудом  сдерживали
рвавшихся в шатровый город разъяренных мусульман, оглашавших рощу горестными
восклицаниями:  "Хай-хай!"  Слуги и евнухи оттесняли от шатров прорвавшихся.
Щелкали  бичи,  трещали палки,  оставляя на  спинах  ропщущих иссиня-красные
полосы.
     Стоны  в  шатре  Тинатин слились в  один  протяжный вопль,  заглушающий
наружный гул.  Разрывая на себе одежды,  царапая лица,  наложницы, не зная о
причастности шаха к  убийству мирзы,  голосили так,  словно их  разрывали на
части.
     Четыре  исфаханских  свечи  в  бронзовых  подставках  стояли  по  углам
возвышения,  покрытого голубым  керманшахом.  На  белых  розах,  принесенных
Гулузар,  лежал Сефи.  Тлен  еще  не  коснулся его,  блики свечей мерцали на
высоком лбу, и казалось - мирза погружен в глубокий сон.
     Гулузар предостерегающе прикладывала палец к  губам,  как  бы  моля  не
разбудить Сефи.  С сухими главами,  с белым лицом, она двигалась, как тень в
зеркале,  ничего и никого не видя.  А рядом,  забившись за груду мутак, весь
дрожа, смотрел на отца маленький Сефи.
     И вдруг он в испуге вскочил и бросился к Тинатин.
     А  Тинатин?  Она  словно окаменела.  Она не  чувствовала,  как Нестан с
распущенными  волосами,   по  грузинскому  обычаю,  и  в  темном  монашеском
балахоне,  подпоясанном грубым шнуром,  нарядила ее в траурное одеяние,  как
распустила густые косы, как смочила лицо ледяной водой:
     - Царевна Тинатин!  Тебя ли я вижу в таком отчаянии? Или ты забыла долг
перед несчастными сыновьями царевича Сефи?  Взгляни на  Гулузар,  взгляни на
маленького Сефи, что, цепляясь за твое платье, молит о защите! Или ты забыла
о  несчастных хасегах?  Вспомни,  как  шах  поступил  со  своими  сыновьями:
Ходабенде мирзой и Имам-Кули мирзой!  Он ослепил их раскаленным железом! Как
тогда убивались матери!  За  это шах и  их  покарал.  Не подвергай опасности
малолетних внуков.  Или  есть у  них  еще  защита,  кроме тебя?  Вспомни еще
Луарсаба, на кого думаешь его покинуть?
     - Где Зулейка? - едва шевеля губами, спросила Тинатин.
     - Я была у нее. Заперлась с Сэмом и на мой стук завопила, как безумная:
"Не  отдам,  не  отдам моего Сэма!  Чем  он  может повредить шаху?  Спасите,
спасите моего  сына!  Пусть царственная Лелу  защитит его!"  Не  помогли мои
уговоры,  не  переставая твердит:  пока ты  не  поклянешься защитить Сэма от
шаха, не выйдет.
     - Моя нежная сестра, пойди в дом к Зулейке, скажи: я осталась жить ради
детей. Пусть Зулейка без страха придет с Сэмом и... простится с любимым.
     Внезапно Тинатин отстранила подругу и резко отдернула парчовый занавес.
     У входа в шатер-дворец на высоком древке бил