порывом ветра  и  рядом  Русудан -  каменную,  несгибающуюся Русудан...
Может, вся непокорность Грузии в ней?..
     Ширился   напев   гуда-ствири.   Взволнованно  пропел   мествире  хвалу
мужественной красоте Русудан.  В  сравнениях плескалась горная  вода,  цвели
недосягаемые цветы, взлетали предвещающие бурю птицы.
     Первенство осталось за Носте.
     Еще два подарка особенно озадачили Нуцу, которая на серебряном подносе,
украшенном орнаментом, преподнесла Русудан вышитые ею, Нуцей, мелким бисером
открытые башмачки на высоких каблуках.
     И вдруг Нуца даже привстала, чтобы лучше видеть.
     Маленькая иконка Марии Магдалины, окаймленная черным агатом, висящая на
крупных агатовых четках, блеснула в руках Трифилия, а затем повисла на груди
Русудан.
     "Вай ме!  -  мысленно вскрикнула Нуца.  -  Неужели сам настоятель надел
образ на шею жене Моурави?" Не успела она решить,  благопристойно ли монаху,
или...  как вошел Зураб с палевым олененком на руках.  Его он сам поймал для
любимой сестры.  Между  рожками блестела звезда  из  большого лунного камня,
усеянного любимыми Русудан яхонтами.
     Зураб напомнил,  как  в  детстве Русудан вскормила такого же  олененка,
мать которого убил доблестный Нугзар,  как потом,  выехав в лес, где обитало
стадо оленей, она отпустила свою воспитанницу, но стройная олениха вырвалась
из стада и  побежала обратно за конем Русудан.  Ни призывный крик оленя,  ни
удивленный говор  стада  не  остановили красавицу.  Тогда  доблестный Нугзар
сказал:  "Тот,  кто раз увидит мою Русудан, будет век ей предан". Но Русудан
не воспользовалась самоотречением своей воспитанницы и снова,  когда настало
время оленьей любви,  выехала одна в  лес и  вручила царственному счастливцу
красавицу невесту.
     Дружными рукоплесканиями был  встречен рассказ Зураба.  А  Русудан тихо
гладила трепещущего олененка, лежавшего у нее на коленях.
     До поздней звезды лилось вино и звенели струны чонгури. Казалось, ничто
не  нарушит  безмятежности пирующих.  Но  в  часы  совместной  еды  едва  не
произошло событие,  которое могло бы изменить судьбу Даутбека. "Лучше бы оно
произошло", - вздыхал понимающе Ростом.
     Беспрестанно поглядывала  Магдана  с  тревогой  на  буйно  веселящегося
Зураба.  Не укрылись и от "барсов" горячие взгляды Зураба,  которые,  как им
казалось, он бросал на прекрасную в своей юности Магдану. Беспокойно следили
"барсы" за все более бледнеющим Даутбеком.
     Вдруг  Зураб шумно поднялся,  наполнил огромный рог  вином и  предложил
всем стоя выпить за  красавицу,  чей  взор заставляет трепетать даже суровое
сердце витязя, обремененного заботой о времени кровавых дождей. Благозвучные
шаири да  прославят несказанную красоту ее,  да прославят цветок очарования,
достойный возвышенной любви,  рыцарского поклонения.  Да восхитятся старые и
юные воспетою стихотворцем на веки вечные...
     Даутбек поднялся и, держа пенящийся рог, тяжело направился к Зурабу.
     - Я,  восхищенный,  прошу  осушить  роги  и  чаши,  -  почти  угрожающе
выкрикнул Зураб,  -  за  царевну Дареджан,  воспетую царем Теймуразом в  оде
"Похвала Нестан-Дареджан".
     Приглушенный ропот пронесся над столами пирующих,  удивленных дерзостью
Зураба.  Первым  поднялся Кайхосро Мухран-батони.  Высоко над  головой держа
наполненный вином рог, он, желая сгладить неуместное восхищение князя, мягко
произнес:
     - Мы  благодарны  тебе,  Зураб,  за  напоминание  о  благозвучной  оде,
запечатлевшей красоту и восторг весны-царевны, дочери нашего шаирописца.
     - Да прославятся шаири, воспевающие сердца красавиц! - быстро подхватил
юный Автандил.
     Почему-то  все  хором принялись восхвалять оды и  шаири царя Теймураза,
наперебой читать строки из "Лейли и  Меджнуна" и  маджаму "Свеча и мотылек".
Опорожнив рог, старый Мухран-батони опрокинул его над головой:
     - Пусть не  останется капли крови,  как не  осталось капли вина в  моем
роге,  у  того,  кто  не  пожелает царю Теймуразу процветать в  пышном саду,
наполненном  звуками  флейт  благосклонных  муз,   нашептывающих  венценосцу
возвышенные шаири!..
     - Сладкозвучные,  князь,  -  поправил Элизбар под общий смех,  - как бы
сказал Гиви.
     - Да  благословит небо  певцов,  воспевающих красоту  его  творений,  -
поспешно произнес Трифилий.
     - Или ты,  правда, через меру пленился царевной, мой брат, что дерзаешь
открыто славить ее?  -  наклоняясь,  тихо спросил Георгий.  -  Понравится ли
такое Теймуразу?
     - Царю -  не знаю,  но тебе,  мой брат,  должно,  -  ибо необходимо нам
перекинуть мост через все больше разверзающуюся пропасть.
     Внимательно оглядев Зураба, Саакадзе твердо сказал:
     - Лучше разверстая пропасть, чем шаткий мост.
     Зураб вздрогнул.  Хмель,  хотя и не сильный,  совсем вылетел из головы.
"Опять я допустил оплошность, - терзался князь, - разве так следует убеждать
такого, как Саакадзе, помочь мне? Но как?!" Взгляд его упал на Русудан: "Она
поможет. Но "барсы", эти живые черти, их надо обойти".
     А "живые черти" кружились вокруг столов, восстанавливая веселье.
     "Мои единомышленники,  -  усмехнулся Саакадзе,  -  еще раз подчеркнули,
что,  восхищаясь золотым  пером  Теймураза,  они  никогда  не  признают  его
полководцем".

     Настал третий и последний день празднества.  Еще почивали после ночного
пира.  А  в  саду  уже  раздавался неуемный щебет и  пряно благоухали цветы,
отражая  в  росинках  переливы  восхода.  Георгий  Саакадзе  в  задумчивости
про