и  хана.   Смакуя  предстоящее,   он  обдумал
подробности,  как  накинет абу  коричневого цвета,  как  оседлает коня цвета
темноты.  Бисмиллах,  как приятно иногда,  подобно юному глупцу,  красться к
источнику блаженства!..
     Как раз в эту минуту гречанка осыпала Керима страстными поцелуями. А за
подарки - отдельно.
     Когда первое пламя притихло, Керим обрадовал красавицу хорошей памятью:
жемчужное ожерелье он купил в Исфахане,  у лучшего сафара.  Где оно? А разве
ханум  забыла их  уговор?  Впрочем,  с  того  досадного дня,  когда в  гарем
Али-Баиндура прибыла  новая  хасега,  хана  еще  труднее  завлечь  на  самое
соблазнительное ложе.
     Гречанка  так  возмутилась недоверием Керима  к  ее  чарам,  что  резко
дернула шнурок пояса раньше, чем требовало приличие.
     Керим притворился,  будто не заметил этого жеста, и стал рассказывать о
резвости веселых гурий в Исфахане,  вынуждающих мужчин ползать у их порога и
вымаливать час любви уже после изведанного блаженства.
     Гречанка вызывающе расхохоталась:
     - Клянусь Афродитой,  сумасбродный Керим доведет меня  до  исступления!
Еще неизвестно, когда придется ползать хану у моего порога, до или после!
     Спор снова разгорелся:  на ложе битвы падет,  конечно,  ханум,  ибо хан
слишком искушен в хитростях женщин и знает все их уловки.
     - Кроме одной! - вскрикнула гречанка и дала Кериму пощечину.
     Кажется,   такое  крепкое  средство,   наконец,  воздействовало.  Керим
смиренно спросил:  "А сколько времени красавица рассчитывает продержать хана
в положении сваленного барана?"
     Назло Кериму она продержит хана хотя бы до прибытия ее беспутного мужа,
который вот  уже  год  ради наживы обрекает ее  на  скуку,  а  сам,  подобно
дельфину, носится по разноцветным морям.
     - Великодушный аллах да пошлет ему приятное возвращение.
     Пропустив мимо  розовых ушек  пожелание,  красавица приказала не  позже
пятницы доставить ей истукана,  вызывающего у  нее пламя задора...  И  пусть
Афродита,   покровительница  земных   радостей,   будет   свидетельницей  ее
искусства.
     Получив по заслугам все отпущенное щедрой богиней,  Керим покинул дом с
высокой  кирпичной  стеной,   когда  побледневшее  небо  погасило  последнюю
звезду...
     Али-Баиндур сообщил князю Баака о  твердом решении шаха:  или состарить
картлийского царя в башне, или встретить его с почетом, если Сальман-и-Фарси
подскажет  упрямцу  благоразумие и  сам  подстрижет  ему  на  персидский лад
шелковистую бороду.
     Али-Баиндур  с  наслаждением сказал  бы  все  это  лично  Луарсабу,  но
Джафар-хан,  от  имени  всесильного  Караджугая,  воспретил  нарушать  покой
царственного узника и переступать порог темницы.
     Баака безразлично выслушал Али-Баиндура.
     Хан  позеленел,  уловив  его  насмешку.  О  хранитель святынь  Карбелы!
Нечестивый гяур смеет мысленно повторять: орел, даже посаженный в деревянную
клетку, - все же орел, а петух, хоть в золотом ящике, - только петух. Но он,
Али-Баиндур, докажет, что и петух иногда может выклевать глаз.
     Все  мелкие  ухищрения унизить  царя  разбивались о  стойкое равнодушие
пленника.  Одно только утешало хана:  за последние дни царь заметно похудел,
шаги выдают беспокойство,  рука часто тянется к  вороту,  словно его  что-то
душит...
     Наконец настал день из дней.
     Еще задолго Тэкле принялась за  наряды,  -  она хотела обрадовать царя,
чей  взор измучен страшной чадрой.  Старуха Мзеха вынула из  сундука бережно
хранимое платье,  пояс,  словно  обвитый  живыми  фиалками,  кисею,  вышитую
звездами.
     В  первый раз  подошла Тэкле к  нише,  где стояли благовония,  белила и
румяна:  нет,  ей не нужны белила,  лицо ее по-прежнему нежнее лепестков.  И
румяна ни  к  чему,  так лучше.  Но  благовоний она вылила на себя,  сколько
могла,  ибо,  несмотря на горячую воду, на купальный камень и вспененный сок
лотоса, которым старуха натирала ее хрупкое тело, Тэкле все казалось, что от
нее  исходит  противный запах  пыли  и  гниющих отбросов,  переполняющих рвы
Гулаби.
     Впервые  с  того  рокового  часа,  когда  она  покинула  Метехи,  Тэкле
озабоченно проверила,  не  поредели ли  ее тугие,  как жгут,  косы.  Любовно
вплела в  них нити жемчуга,  -  так любит царь.  Вдруг рука ее дрогнула,  из
глубины  венецианского зеркала  выплыло далекое детство -  примолкший сахли,
предсказание деда  Бадри:  "Красота кверху потянет,  в  черных косах  жемчуг
гореть будет,  парча стан обовьет... Только парча слезы любит, а слезы глаза
тушат..."
     Тэкле заслонила лицо: нет, не надо сегодня ничего печального!
     Надев на великолепные кефсы истоптанные глубокие чувяки,  - точь-в-точь
такие носит немая прислужница,  - а на парчу, для полноты, грубое покрывало,
она тщательно закуталась в чадру с зеленой заплатой на спине.
     Вот долгожданный призыв муэззина к первому намазу!  Старуха Горгаслани,
скрывая волнение,  трижды перекрестила Тэкле.  И  пошла  Тэкле без  страха и
колебания к  воротам крепости...  Так  когда-то  шла она к  венцу в  церковь
Кватахевского монастыря.
     Луарсаб схватил руку князя:  почему так долго не впускают?  -  Защити и
помилуй,  о  господи!  Как подозрительно оглядывают ее  сарбазы...  Что?  Не
открывают  ворота?  Бледные  пальцы  царя  цеплялись  за  решетку,  в  горле
кл