Татищев и  в  Картлийском царстве не  изменял обычая  предков.  Вставал
боярин рано.  Час восхода -  первый час дня. Встав, тотчас отыскивал глазами
темный образ и  торжественно осенял себя  крестным знамением.  Надевал затем
прохладное белье.  Не спеша умывался мылом и розовой водой,  надевал епанчу,
подбитую мехом,  украшал пальцы множеством перстней,  самый  большой золотым
ободком сжимал железную печать. Откушав, проверял наличие мехов и погружался
в  посольские дела.  Степенно диктовал дьяку  Ондрею послания в  Москву царю
Борису.  Обедал  боярин  в  полдень.  Тяжело садился на  дубовую скамью,  ел
странные грузинские яства,  тоскливо вспоминал ржаной  московский хлеб,  уху
стерляжью с гвоздикой,  сладких лебедей,  пироги с горохом,  гречневую кашу,
яблоки в  меду,  медвяный квас...  Водку пшеничную Татищев про запас возил с
собой,  а  то бы совсем,  заскучал боярин.  Но и грузинские яства ел Татищев
долго,  настойчиво, с большим вниманием. Степенно опрокидывал граненую чарку
с узорной надписью по ободу:  "Зри,  смотри,  люби и не проси".  После еды и
отпуска  посольских людей  по  священному обычаю  ложился  почивать,  закрыв
скамью  шелковым  полавочником.   Удивляли  Татищева  картлийцы:   будто  не
христиане,  обедают не  в  полдень,  после  не  спят,  многие еще  на  конях
кружатся.
     Солнце  медленно опускалось по  синему кругу.  Воздух свежел.  На  горы
ложились  темно-розовые   тени.   Ветерок   теребил  заросли  сирени.   Пели
предвечерние птицы.
     Татищев  чеканил  любезные  слова.  Дьякон  Ондрей  заканчивал послание
Георгию X  и  католикосу.  В  нем боярин настаивал на ускорении встречи.  На
столе перед Татищевым чинно стояли любимые украшения;  не расставался с ними
Татищев  и   в  дальних  отъездах,   хранил  подарок  боярыни:   на  подносе
позолоченного петуха с белым хвостом,  серебряного мужичка, костяной город с
башнями.  Вечером затепливал боярин лампады,  синие и красные, зажигал свечи
перед темным образом,  собирал посольских людей на моление и  уже не ел и не
пил. Час заката - первый час ночи...
     Боярин обедал,  доедая непонятный суп.  Бесшумно скользили мсахури. Как
можно не уважать чужеземца,  на одежде и на толстых пальцах хранящего алмазы
и  изумруды,  как можно не страшиться чужеземца,  прибывшего с таинственными
целями послом к царю Картли из безгорной,  как люди говорят, ледяной страны?
Скользили  мсахури  с  тяжелыми  блюдами,   потеряли  надменный  вид,  низко
кланялись русийскому князю.  А  может,  чужеземец -  злой дэви с голой горы?
Недаром у  старого Элизбара в  марани белое вино красным стало,  а  у бедной
Кетеван под окном теленок,  оскалив зубы,  смеялся.  Страшное время.  И  еще
бесшумнее подавали боярину пряные яства напуганные мсахури.
     Татищев  смотрел  на  гибких  слуг  и  невольно удивлялся...  Будто  не
христиане:  шаг легкий,  как у чертей.  Но служба государева для бояр прежде
всего,  и  Татищев отбрасывал опасные предположения.  Картлийцы должны  быть
христианами: единоверие сейчас выгодно; не забыть бы после еды гибким слугам
медные крестики подарить,  так спокойнее будет. Татищев вытер толстые пальцы
о край камчатной скатерти и предался игре мыслей.
     Сибирь и Иверия - любимая сладкая дума боярина Татищева.
     В  голубые снега  и  далекие тундры врезаются новые  русийские города -
Пелым, Березов, Обдорск близ Ледовитого океана, Туринск на реке Туре, Нарын,
Кецк и  Томск на  Томи-реке.  Спорят в  Архангельске из-за мягких горностаев
аглицкие,  фламандские и римские купцы.  А в царскую казну чистоганом триста
тысяч  рублей  пошлиной идут.  Только  одно  тревожило Татищева:  внутренние
настроения столбы государства Московского расшатывают, мутят торговлю.
     Но  скрутит царь Борис казацкие руки,  осмелившиеся взмахнуть холопской
саблей  на  тяжелую  шапку  Мономаха,  богатством нищету  подавит,  крестьян
прикрепит к  служилым людям,  торговым дорогу  откроет.  "Два  Рима  падоша,
третий стоит, четвертому не быть..."
     И  наутро,  обдумывая каждое  слово,  Татищев  растянуто диктовал дьяку
Ондрею:

     "Из  земель Грузинских Великому государю нашему царю  и  великому князю
Борису Федоровичу, всея Руси самодержцу, от холопей твоих, думного дворянина
и яселничего Михаила Игнатьевича Татищева да дьяка Ондрея Иванова послание.
     И  как Константин царь нас,  холопей твоих,  отпустил,  мы,  дождавшись
встречи с  приставы,  поехали из Грузинские земли в Картлийскую землю к Юрию
(Георгию) царю Симонову сыну для дочери его царевны Тинатин.
     Апреля в  15 день в Аристовове земле близко рубежа Грузинского встретил
нас,  холопей твоих, Аристов (Эристави) князь Сонской (Ксанский); и говорил,
что  Юрьи царь Карталинский и  всея Иверския земли начальник велел ему  нас,
государевых послов,  встретить и корм давать. И перешед от рубежа верст с 15
поставил нас Аристов у своих деревень, и корм почал давать доволен.
     Царь Юрьи велел нам, послом, быти у себя на посольстве.
     Да и о том мы,  послы,  к Юрью царю приказывали, что с нами есть к нему
от  тебя  государя царя и  великого князя Бориса Федоровича