не опоздают узнать.
     В  жарком воздухе бушевали базарные страсти.  Врезались визгливые звуки
зурны, раздражающе щекотал ноздри запах шашлыка, лука и молодого вина.
     Но  не  это  привлекало внимание рослого всадника с  резко  приподнятой
правой  бровью на  смуглом лице.  Подбоченившись на  коне,  блистая нарядной
одеждой  царского  дружинника метехской  стражи,  он  пристально смотрел  на
девушек, вздыхающих у лотка с персидской кисеей.
     Нино, дочь Датуна, незаметно толкнула Миранду Гогоришвили:
     - Киазо приехал.
     Миранда  вскинула  и   тотчас   опустила  черные  продолговатые  глаза.
Персиковый румянец разлился по ее щекам.  На губах она снова ощутила терпкий
поцелуй у ветвистого каштана в шумный вечер своего обручения с Киазо.
     Киазо,  сверкнув  белизной  ровных  зубов  и  стараясь  поймать  взгляд
Миранды,  стал,  кичливо  поглядывая  на  всех,  пробираться к  навесу  деда
Димитрия, торговавшего добычей "Дружины барсов".
     Переливающиеся серебряно-бурые,  золотистые и  черные  с  сединой меха,
турьи и оленьи шкуры совсем завалили маленького проворного деда Димитрия, но
такое положение ничуть его не тяготило,  наоборот, он с трудом расставался с
каждой шкуркой,  и  то только после безнадежных попыток выжать из покупателя
хоть бы еще одну монету.
     Он   весь   был   поглощен  возложенным  на   него   "Дружиной  барсов"
ответственным делом и лишь иногда отрывался, чтобы огрызнуться на мальчишек,
остервенело вертящих у  ног покупателей волчок,  дующих в  дудки и угощающих
друг друга тумаками.
     Толпа,  толкаясь,  передвигалась от одного навеса к другому.  Радостные
восклицания,  перебранка,  ржание  коней,  визг  зурны  сливались с  громким
призывом нацвали платить монетами или  натурой установленную царскую пошлину
с проданных товаров.
     Но не эти мелкие дела решали судьбу базара.
     На  правой стороне площади,  ближе к  церкви,  расположились караваны с
товарами,  предназначенными для обмена. Под обширными навесами велся крупный
торговый разговор.  Здесь не было крестьян с тощими мешками шерсти от пяти -
семи овец,  сюда не шли женщины с узелками,  где бережно лежала пряжа - доля
за  отработанный год  и  отдельный моточек для  пошлины нацвали.  Все  они с
надеждой толпились у  навеса Вардана,  из  года  в  год  ловко  скупавшего и
обменивавшего их сбережения на хну,  румяна, белила, пестрые платки, бараньи
папахи, чохи и другие незатейливые товары.
     Вардан не толкался у больших караванов, наоборот, купцы сами посылали к
нему  своих  помощников скупать оптом  собранное по  мелочам,  и,  смотря по
ценам,  Мудрый  или  продавал  или  упаковывал  скупленное  для  тбилисского
майдана,  куда стекались персидские и  другие иноземные купцы.  И  сейчас он
тоже  что-то  выжидал,  ноздри  его,  словно  у  гончей,  обнюхивая  воздух,
трепетали. Он куда-то посылал своего слугу и на каждую крупную сделку соседа
хитро щурил глаза,  пряча улыбку.  Под  обширным навесом кватахевские монахи
предлагали "для спасения души и  тела" молитвы на лощеной бумаге с  голубыми
разводами,   посеребренные  кресты,   четки  из  гишера,   иконы,   писанные
растительной краской, и пиявки с Тваладского озера.
     Но монах Агапит с добродетельной бородой и кроткими глазами,  очевидно,
не в этом находил спасение души и тела. В глубине навеса на небольшой стойке
разложены образцы монастырского хозяйстве: шелковая пряжа, шерсть породистых
овец -  вот  шелковистая ангорская,  вот  серо-голубоватая картлийская,  вот
золотое руно Абхазети, вот грубо-коричневая пшавская.
     На другом конце в фаянсовых сосудах -  ореховое масло и эссенции из роз
для благовоний.  Агапит сидел на  удобной скамье и,  казалось,  мало обращал
внимания на  мирскую суету.  Только  черный гишер  с  блестящим крестиком на
семнадцатой четке,  подрагивая в его беспокойных пальцах, отражал настроение
Агапита.
     Солидные  купцы  с   глубокомысленным  выражением  проскальзывали  мимо
пиявок,  вежливо,  но  настойчива  торговались,  накидывали  "для  бога"  и,
преклоняясь в душе перед знанием монахом торговых тайн,  заключали сделки на
суммы, совершенно недоступные сознанию крестьян, хотя эти суммы складывались
и умножались трудом крестьянских рук.
     Азнаур Квливидзе в нарядной чохе,  обвешанный оружием, уже неоднократно
прохаживался у монастырского навеса.  Шея азнаура то багровела, то бледнела.
Он хмуро поворачивал голову к  лотку,  где его мсахури торговались за каждый
пятак с многочисленными покупателями.  Он знал,  что только в случае быстрой
распродажи царских  и  монастырских товаров  азнауры  могут  рассчитывать на
продажу своих товаров.
     Квливидзе  поправил  шашку  и  вошел  в  "торговый монастырь",  как  он
мысленно прозвал ненавистный навес.
     Четки в пальцах Агапита задергались.
     - Почему на  шерсть опять цену сбавили?  -  вместо просьбы благословить
прохрипел Квливидзе.
     - Бог не велит с ближнего кожу драть,  -  Агапит опустил руку,  крестик
беспомощно накренился.
     - А  если азнаура без  кожи оставишь,  кто  на  воине будет за  величие
святого креста драться?!
     Четки беспокойно заметались, ударяясь друг о друга.
     - Непристойно мне слушать подобные речи. Да простит тебя дух святой, от
отца и сына исходящий.
     Квливидзе грузно навалился на стойку:
     - Подати вы не платите,  вам можно цену сбавлять,  только...  о дальних
тоже думать нужно.